Уильям Стайрон - Признания Ната Тернера

Я вроде слышал, полночь пробило, — сказал я. — А что за четверо, о ком ты говоришь, Эйб?

Да маса Сэмюэль тут четверых парней отдал внаем на плантацию Вогана табак шинковать. На две недели. Воган нам всустречь фургон пришлет — туда, где к нам колея ответвляется. Я должен туда ребят доставить, да на меня худость напала, прям невмоготу, так что придется тебе, Нат, с йими ехать. Туда надо к двум часам поспеть, так что запрягай давай, а я, пень трухлявый, немного приведу в порядок старые кости. Эт быстро пройдет.

Да ведь мне же на съезд баптистов, Эйб, — начал я было упираться, — я ведь давно уже, всю дорогу ведь планировал...

Дак ты поспеешь на свой съезд, парень. — Всего и делов только — ночь не поспать да день перемогнуться. Давай, Нат, запрягай и пошел, грузи парней в телегу. Они уже стоят там, за конюшней дожидаются. Вот, еще бумагу эту с собой возьми.

Насчет съезда Абрагам был, конечно, прав: вполне можно еще успеть к концу колеи и обратно, подобрать Виллиса, Сдобромутра и остальных и вовремя пуститься в путь на Иерусалим. Единственное — ночку не поспать, какая мелочь! На что, однако, я никак не рассчитывал, так это, что среди тех четверых черномазых парней, которых я должен доставить к фургону Вогана, среди четырех сонных черных физиономий, молчаливо глядящих на луну, тесно сойдясь на светлом пятачке у темной стены конюшни, окажется и физиономия моего подопечного Виллиса — тут сердце у меня так и провалилось, едва я успел заметить его, и насквозь пронизало мерзкое, вязкое ощущение, что нас предали.

Но он же сказал, что ты можешь ехать на съезд! — все кипятился я, запрягая двух мулов; ругаясь, затягивал на них постромки в пропахшей навозом темноте конюшни. Виллис, босой, сонно топтался в темноте вокруг и помогал мне, не говоря ни слова.

Да что ж это такое, Виллис! — возмущенно шептал я. — Он ничего не говорил про то, чтобы кого-то отдавать внаем майору Вогану. Ни звука! А теперь, сдуреть можно, ты две недели у Вогана будешь табак шинковать, а следующий такой съезд, может, только через год будет.

От разочарования я чуть с ума не сходил; тот лучезарный пузырь удовольствия и предвкушения, в котором я столь долгое время радостно кувыркался, вдруг лопнул и посыпался жалящими стеклянными осколками; я хлестнул мулов и, выведя их на залитую светом луны лужайку, в мучительном нетерпении стал торопить парней, чтобы лезли в телегу.

Будь оно все неладно, — приговаривал я. — Цыплят поджарил, понимаешь, даже сидра припас! А ну быстрей, балбесы черномазые, шевелите копытами!

Трое парней запрыгнули в телегу через задний борт — почти мальчишки, лет пятнадцати-шестнадцати, свежее тягло, — карабкаясь, они нервически хихикали; у каждого из троих на щиколотке было по кожаному браслету с привязанной к нему кроличьей лапкой — последний писк местной моды; один из них обладал способностью нарочно вызывать у себя оглушительную отрыжку, похожую на кваканье бычьей лягушки, этим он тотчас же без устали и занялся, каждый раз вознаграждаемый радостным детским визгом и хохотом двоих других. Виллис забрался на козлы рядом со мной.

Н-ноо, твари ленивые! — крикнул я мулам. Такого никогда прежде не было, чтобы я почувствовал разочарование или обиду на маса Сэмюэля, и это новое переживание еще больше сбивало меня с толку. — Да будь он неладен, этот маса Сэмюэль! — сказал я Виллису, когда мы уже ехали по аллее. — Если он собирался на две недели сдать тебя Вогану, почему он ни тебе, ни мне ничего не сказал — мы бы не готовились и не сидели бы теперь, как тот дурак с вымытой шеей!

Довольно быстро досада и злость улеглись, оставив после себя равнодушное смирение, к которому большинство негров так или иначе в конце концов привыкает. В самом деле, случаются вещи и похуже, — думал я, покачиваясь на козлах повозки, неторопливо ехавшей среди мертвенно белого в лунном освещении леса; ну хорошо, пусть на этот съезд Виллис не попадет, что тут страшного? Когда-нибудь обязательно подвернется что-то другое, еще какое-нибудь “возрождение”, и мы с ним съездим, а то, что он не попадет туда нынче, это если и брешь в его духовном воспитании, то очень небольшая. Полный нежности, я поглядел на него, когда его лицо попало под бледный луч луны: уронив голову, полусонный, с приоткрытым ртом, он покачивался в такт движению повозки, то и дело пытаясь разлепить веки, чтобы не заснуть окончательно. Ткнув локтем, я разбудил его и спрашиваю:

Два да три — сколько?

Пять, — подумав, отозвался он, протирая глаза.

А три да четыре?

Семь.

Он хотел было сказать что-то еще, помедлил, потом говорит:

Нат, как ты думаешь, по-моему, странно: чего это маса Сэмюэль меня и вдруг внаем сдавать удумал? Я же плотничий подмастерье.

Не знаю, — честно признался я. — Ну, может, там очень уж рук не хватает. Да ты не переживай. Маса Сэмюэль имеет дело только с хорошими людьми, эти Воганы добрые, плохого тебе не сделают. Потом, ну что такое две недели, было бы о чем говорить. Вернешься, и я буду учить тебя дальше. Сколько будет три да восемь?

Четырнадцать, — зевая во весь рот, отозвался он.

В кузове позади нас трое парней уснули, притулившись друг к другу в мертвенном свете луны, как неживые. Ночь, полнозвучная из-за лягушек и сверчков, была теплой, полной густого кедрового духа, и видно было как днем, в свете луны деревья казались осыпанными чем-то белым, вроде костной муки. Треща и шурша мокрым от росы бурьяном, лопоухие мулы брели уверенно, будто знали дорогу наизусть, и я позволил себе ослабить вожжи и тоже слегка вздремнуть; так до конца пути я и проспал, правда, урывками, причем один раз меня разбудил крик рыси на дальнем болоте, и этот вой в моем сознании смешался с непонятным, сложным сном, превратившись в скрежет когтей, отчаянно скребущих голую твердь небес.

Тем временем на сиденье рядом завозился Виллис, да и другие трое — вдруг осознал я — что-то там сзади очень уж расшевелились; тут я стряхнул с себя сон, — ба! мулы-то стоят. В свете луны я увидел примыкание колеи к дороге и саму гать, через пень в колоду протянувшуюся с запада на восток, и, наконец, на фоне деревьев проступил силуэт Воганова фургона — огромный, крытый парусиной, он стоял неподвижно, из-за белой обвисшей крыши похожий на парусник, крепко севший на мель у опушки леса. Из тени фургона выступили фигуры двоих белых мужчин, и один из них — осанистый господин с толстощеким стареющим лицом под залоснившейся широкополой “плантаторской” шляпой — подошел к нам и спросил голосом, скорее, дружелюбным:

Ты, что ли, Абрагам?

Нет, сэр, — отвечаю, — я Нат, маса. Я кучер, какк-его-значит, номер второй. Абрагам, понимаашь ли, при-болемши нонеча, да, сэр, приболемши, маса, значиц-ца, ох, всерьез. — Что ж, при желании вертляв, пригибчив негритянский мой язык!