Уильям Стайрон - Признания Ната Тернера

Поскольку в наших местах отдавать негров внаем с одной фермы на другую — обычное дело, всего лишь естественно, что вскоре после того, как меня продали Муру, а Харка возвратили Тревису, наши пути пересеклись. Внаем негров берут для самых разных нужд — вспахать, скосить бурьян, раскорчевать землю, помочь с осушением болота или с постройкой изгороди, да мало ли что понадобится еще, — а Харка, если память мне не изменяет, я в первый раз встретил, когда Мур поместил его вместе со мной в чуланчике, наняв его у Тревиса на несколько недель лесоповала. Так или иначе, мы быстро стали закадычными и даже неразлучными (насколько позволяли условия нашего странного бытия) друзьями. То был период, когда я начал уходить в себя, в яркий и возвышенный мир самосозерцания; причем все чаще задавать тон моим настроениям стало чувство подавленности и протеста, граничащего с почти невыносимой ненавистью к белым (я больше неспособен был смотреть в лица белых людей прямо, мог лишь поглядывать на них искоса, воспринимая, как размытые пятна, будто сквозь какое-то мрачное облако, которое, как вата, глушило голоса, так что я их и не слышал, за исключением случаев, когда то, что они говорили, было уж очень странно или в их словах содержалась команда, обращенная непосредственно ко мне), а так как я был единственным негром Мура и меня окружали сплошь одни белые лица, мне было и тягостно, и тоскливо. Внезапное появление черной физиономии Харка было просто спасением: веселый и добродушный, неунывающий, с юмором воспринимающий абсурд и — нельзя не добавить — ужас нашего положения, он очень утешал меня, избавляя от одиночества. Такое было ощущение, словно я обрел брата. Потом, когда я перешел в собственность Тревиса, мы стали еще более близки, близки настолько, насколько это возможно между двумя друзьями. Но даже и прежде, когда ни я не работал на Тревиса, ни Харк на Мура, соседство наших ферм позволяло нам вместе ходить на рыбалку, вместе ставить капканы на кроликов и ондатру, вместе воскресными вечерами убегать в лес с кувшином сладкого сидра, чтобы на приволье полакомиться краденой курицей, поджаренной на вертеле над костром, сложенным из веток пахучего американского лавра.

В конце 1825 года то, что начиналось как затянувшееся вёдро, обернулось жестокой засухой, продлившейся чуть не весь следующий год. Зима не принесла ни дождя, ни снега; за всю весну выпало так мало влаги, что под лемехом плуга земля крошилась и рассыпалась в пыль. Летом много колодцев высохло, и людям приходилось брать питьевую воду из мутных речушек, от которых оставались едва струящиеся ручейки. К началу августа туго стало с едой: посаженные весной овощи либо не выросли вовсе, либо засыхали на корню; на кукурузных полях, обычно зеленеющих и вздымающих початки выше человеческого роста, не выросло ничего, кроме сухих мелких стеблей, да и их вскоре погрызли кролики. У большинства белых в погребах с прошлого лета были запасы картофеля и яблок, оставались кое-какие соленья и варенья, так что настоящего голода не было — во всяком случае, пока не было, да и запасы корма для ниггеров вроде солонины и кукурузной муки еще далеко не иссякли, в случае совсем крайнем белые могли и на него перейти, чтобы некоторое время продержаться на той грубой пище, с которой рабам приходится мириться всю жизнь. Но положение вольных негров было отчаянным. Еду им было взять негде. Покупать у белых солонину и муку — денег не было, да никто и не продавал, все опасались, берегли припасы для своих негров и для себя, а на огородах, кормивших из года в год, ни сладкого картофеля, ни капусты, ни гороха не выросло. К концу лета среди рабов поползли мрачные слухи, что вольные деревенские негры голодают.

Отсчет событий нынешних я веду с той засухи, а была она ровно пять лет назад, месяц в месяц. Это потому, что тогда мне было явлено первое знамение, первый намек на мою кровавую миссию, и это причудливым образом увязывалось с засухой и пожарами. Долгая сушь привела к тому, что все лето в лесах, болотах и полях заброшенных плантаций бушевали пожары. Горело где-то далеко, лесной участок Мура был в безопасности, но в воздухе постоянно стоял запах дыма. В былые дни, явись угроза жилью, белые со всеми своими рабами брали лопаты и топоры и шли бороться с пожарами — где встречный пал пустят, где просеку прорубят, длинными полосами голой земли защищаясь от наступающего огня. Но теперь в тех отдаленных местах почти все земли заросли хилым мелколесьем, огромные пространства истощенной красной земли превратились в залежи, покрылись бурьяном и кустарниками, и очаги огня тлели там днем и ночью, отравляя воздух дымной кисло-сладкой вонью горелой травы и сосновых головешек. Иногда, если чуть покрапает дождик, дым исчезал, в очистившейся голубизне вновь воцарялось яркое солнце, но не надолго; вскоре опять брала свое засуха, и что с того, что налетали мимолетные грозы! — от них лишь гром и ярость, больше ветра, чем дождя, и туманная хмарь вновь насыщала воздух едкой вонью, вновь звезды по ночам теряли блеск, а солнце день за днем висело в дымном небе мутно-янтарным слепым обмылком. В то лето у меня начались приступы озноба, тошноты, страха и мучительных предчувствий, словно небесные явления предвозвещали нечто ужасное, несущее в себе опасность большую и опаляющее хуже, чем огонь, ставший их земной причиной. Я часто ходил в лес молиться, непрестанно листал Библию, ища подсказки, и подолгу размышлял над строками пророка Иоиля, о том, что солнце и луна померкнут, и звезды потеряют блеск свой. Его дух, подобно моему в те дни, был встревожен, пребывал в метаниях и, будто опаленный огненным ветром, трепетал над разгадкой предзнаменований в предчувствии грядущей жестокой войны.

Потом, в конце лета, мне подвернулась возможность предаться пятидневному посту. Вместе с Харком мы нарубили много дров, не на один воз, потому что в полях по причине засухи было делать нечего, и Мур дал нам пять дней отпуска — для августа вполне обычное послабление. А отвезти дрова в Иерусалим не поздно будет и потом. Имея на руках пухленького молочного поросеночка, только что украденного на соседней ферме Френсиса, Харк объявил, дескать, хотя он сам не хочет иметь ни с каким постом ничего общего, он будет рад сопровождать меня в лес и надеется не соблазнить запахом жареной свинины ни мой дух, ни желудок. Я согласился взять его с собой при условии, если он не будет отвлекать меня от молитвы и медитации, на что Харк радостно согласился: он знал, что в маленьком ерике, найденном мной среди леса, можно хорошо порыбачить, и сказал, ты, дескать, молись, а я за это время кучу окуней наловлю. Так мы там и жили — я, уединившись в чаще, молился, читал Книгу Исаии и соблюдал пост, пока Харк, тихонько напевая, счастливо плескался в отдалении или уходил и часами собирал дикий виноград и ежевику. Однажды ночью, когда мы лежали, глядя на дымком подернутые звезды, Харк заговорил о том, что его не удовлетворяет в Боге.