Уильям Стайрон - Признания Ната Тернера

Оторвавшись от тряпки, которой я старательно обматывал руку, исподволь быстро взглядываю вверх, вновь глазами упираюсь в панталоны и отворачиваюсь. Весь в поту. На виске бьется, чуть не лопается вена. Меня охватывает внезапная дикая ярость. Ишь еще святая невинность тут выискалась! Как она смеет так бездумно меня провоцировать? Безбожная белая дрянь.

И знаешь что, Нат, может быть, ты мне с этим как раз поможешь. А выигрыш поделим! Правда — почему бы нам не поделить его пополам? Мама говорит, ты так хорошо подкован по Библии, наверное, ты знаешь. Мы с Анной Элизой поспорили насчет одного места, где про виноградники, которые в цвету, она говорит, будто бы это из “Ромео и Джульетты”. Ну скажи, Нат, правда же это из Библии? Ну правда жсе?

Едва держась, чтобы не глянуть вверх, я не отрываю глаз от правой руки, которой сжимаю левую. Ярость куда-то отступает. Стараясь, чтобы голос не выдал меня, после долгого колебания говорю:

Вы правы, молодая хозяйка. Это место из Песни Песней. Там так: “Ловите нам лисиц, лисенят, которые портят виноградники, а виноградники наши в цвете. Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему; он пасет между лилиями”. Так там сказано. Десять центов ваши, мисси.

Ой, Нат! — вдруг вскрикивает она. — Твоя рука! У тебя кровь идет!

Да ну, пустяки, мисси, — отзываюсь я. — Всего-то царапина. Немножко крови — ничего страшного.

Она подходит, она совсем близко, а я сижу на корточках, и эти белые панталоны я прямо чувствую (вижу? осязаю?), а она еще и тянется ко мне быстрыми нежными пальцами, берет меня за здоровую правую руку. Ее осторожная ласка отзывается во мне, как ожог, словно кипятком брызнуло, и я резко отдергиваю руку.

Да не надо! — протестую я. — Это ничего, мисси, я клянусь вам!

Убрав руку, она неподвижно стоит со мной рядом. Я слышу ее дыхание. После паузы раздается тихий голос:

Что ж, ладно, Нат, но руку тебе надо полечить. Обязательно. И спасибо за консультацию по Библии. Как только Анна Элиза Воган со мной рассчитается, я непременно дам тебе пять центов.

Да, мисси, — говорю я.

Так ты смотри, обязательно лечи, не запускай руку.

Да, мисси.

Иначе не отдам тебе пять центов, так и знай!

Ты что там копаешься, мисс Пег? — слышу я голос ее матери. — Семь часов уже! Они сейчас приедут! Опаздываешь! Поторопись!

Иду-иду, мама! — отзывается она. — Пока, Нат! — И голосок такой веселый-веселый.

Подхватилась и упорхнула в этих своих панталончиках, под которыми упругая юная плоть так и проглядывает, розовым силуэтом светит из-под тонкой, чуть ли не марлевой, ничего не скрывающей, возмутительной вуали. Витает аромат духов, слабеет, пропадает. Я с пола не встаю, сижу на корточках в ласковых, пахнущих стружкой сумерках. Снаружи по-весеннему одурело чирикают, поют птицы. Я чувствую, как у меня по венам запястий бешеным горным потоком мчит кровь. Снова придя в ярость, я не понимаю, почему у меня так часто бьется сердце, и почему моя ненависть к Маргарет острее, чем к ее матери.

Черт ее побери, — шепотом произношу я, но не как ругательство, а как просьбу, как мольбу. — Черт побери ее душу/ — вновь говорю я и ненавижу ее при этом даже больше, чем пару секунд назад, а может, и меньше — перед глазами опять эти кружавчатые белые панталончики, и я уже не знаю, больше или меньше.

Однажды Мур, помогая корове разродиться, изо всех сил тащил теленка у нее из чрева, и тут произошел дурацкий и трагический несчастный случай: веревка вдруг порвалась, и мой хозяин — шарах спиной вперед, да с маху головой о столб, и череп у него лопнул, как арбуз. Естественно, в момент трагедии он был в стельку пьян. Полдня он продержался, да и преставился, погрузив меня после минутной скорби в сильнейший испуг. Мало что таит в себе больше опасностей для негра, нежели смерть в семье хозяев, особенно смерть кормильца. Слишком часто между алчными наследниками разгораются настоящие войны — каждый кусок собственности все норовят друг у друга изо рта вырвать, и ко дню, когда подходит срок оглашать завещание, многие одушевленные предметы утвари оказываются прикованными к телеге, чуть не вскачь несущейся, например, в Арканзас: их уже продал на рисовую или хлопковую плантацию какой-нибудь родич, у которого бедняге и пробыть-то пришлось, может, полдня, прежде чем тот сдал его перекупщику, а уж те вокруг так и роятся — стервятники, да и только. Какое-то время я тоже был по этой причине сам не свой от страха, который шел об руку с несносной думою о том, что, если меня продадут, мне не удастся выполнить великое служение, возложенное на меня Господом; в продолжение нескольких недель меня обуревало беспокойство и уныние, почти нестерпимое. Однако почти сразу к мисс Саре начал свататься Джозеф Тревис и вскоре получил согласие. Тем самым воплощенная в моем лице собственность, первоначально предназначавшаяся наследникам Мура (точнее, наследнику — сопляку Патнему), сделалась приданым и по заключении брака отошла к Тревису. И замурзанные домочадцы, среди которых я провел девять лет жизни, тоже переселились в несколько более благостную обитель по соседству, где, подселенный к Харку в его уютную комнатку за колесной мастерской, я и провел тот переломный и критический период жизни, который описал несколько ранее.

Эта последняя пара лет, как я отмечал уже, была для меня временем свободы и довольства наибольших с тех пор, как мне пришлось покинуть лесопилку Тернера. Не хочу сказать, что я пребывал в полной праздности. Работой в колесной мастерской Тревис меня, разумеется, обеспечивал, но у него, к счастью, мне приходилось больше напрягать изобретательность, нежели надрывать спину. Естественно, мне и прежде несколько раз случалось поработать у Тревиса, и уже тогда я почувствовал, как высоко он ценит меня в качестве мастерового. Рискую показаться весьма нескромным, но скажу: мысль домогаться руки мисс Сары, как я подозреваю, пришла ему в голову в первую очередь по причине того, что в ее приданое входил и я. Я смастерил ему множество замысловатых приспособлений для мастерской: циркульную пилу с ножным приводом, новые мехи для горна и красивый ясеневый стеллаж для инструментов, которым Тревис гордился больше всего остального оборудования и который исторгал из его обычно молчаливых уст самые безудержные похвалы. Получив в свое распоряжение местного гения, новый хозяин, в отличие от Мура, не очень-то спешил сдавать внаем мое бренное тело, и за исключением нескольких случаев, когда миссис Уайтхед все же удавалось уговорить его временно со мной расстаться (да еще пару раз ему ее редкостно могучие волы понадобились, чтобы корчевать пни), я оставался в тихом и спокойном услужении у Тревиса и все время считал дни. Внутренне я весь горел. Пылал как факел! Не правда ли, странный парадокс: чем легче становилась моя жизнь, тем больше я горел желанием освободиться! Чем более пристойно и гуманно обращались со мною белые, тем острее становилось мое желание с ними разделаться!