Габриэль Витткоп - Страстный пуританин

Матье решил приехать сюда опять и занять более удобное место.

Между тяжеловесностью и отражением я не в силах различить исторически реальную Марию-Антуанетту, вышагивающую под крошечной парасолькой с чудовищным сооружением на голове, но я очень хорошо знаю, что, если бы Матье - который сделать этого не может - писал бы, в свою очередь, роман или дневник о человеке, сочиняющем историю другого персонажа, который был бы создателем следующего по счету героя, никакая логика не помешала бы этой цепочке удлиняться вечно, и образ зеркал мог бы тогда множиться до бесконечности. Но есть одно препятствие: тигр.

Двойственная луна, полная и блестящая, хоть и невидимая, - в скалистом пейзаже, где парят полотнища тумана. Слева - листья, словно руки, изборожденные венами, протянутые к самой кромке охряного блика, озаряющего центр картины. Двойственная луна, полная и блестящая, истекает сиянием прямо в заводь лика лежащего тигра, написанного Джорджем Стаббсом. Черты, выражающие добродушное беспокойство, вписаны почти в окружность, а пушистые и неподвижные уши безобидны, как помпоны. Впрочем, в этом лике читается и ожидание: был задан некий вопрос. Поэтому достаточно повернуть картину на 90° вправо, и вот уже тигр уперся лапами в подобие Эдипа - безусловно, превосходя противника размером, но не прибегая к защите; он слегка откинул голову, чтобы лучше его разглядеть, едва заметно касаясь левой задней лапой земли и согнув правую, готовую распрямиться. Коготь близок: мы угадываем его перламутровый, безжалостный кончик, который через мгновение вонзится прямо в нагую плоть. Ибо Эдип не знает ответа.

Меня же тигр вырывает из моей собственной сущности.

Вот уже в течение нескольких лет, каждое воскресенье, в любое время года Матье отправлялся поутру на почтовую станцию на улице д'Анфер и за десять су занимал место в карабасе - длинном экипаже из ивы, курсировавшем между Парижем и Версалем. В зависимости от сезона Матье приезжал туда либо в крапинах дождя, либо белый от пыли.

Во дворце народ теснился, переминался, задирал головы кверху, чтобы получше разглядеть обнаженные фигуры на потолках, и не решался отпускать шуточки, оробев от звучных, как церкви, лестниц, и от вестибюлей в зеркалах и позолоте.

Королевская семья обедала за столом в форме подковы, а в свободном ее пространстве передвигались стольники и виночерпии. Напротив - немая толпа цвета аспида и пепла тупо наблюдала за этим действиями, вдыхая незнакомые ароматы. Выкаченные глаза, утопающие во влаге покрасневшие глаза на потухших лицах, глаза, открытые, как устрицы крошечные глазки-угольки глядели, как король шумно поглощает толстые куски дичи, и, может быть, наивно и тщетно пытались оценить стоимость ваз из вермели и посуды из тонкого фарфора.

Людовик XVI выглядел еще более жирным и обрюзглым, чем на своих изображениях, и ощущалась в нем какая-то смертельная надломленность. Королева - тоже жирная, но с ледяной дородностью статуй - походила лишь на саму себя. Она ела мало и иногда отпивала глоток воды из Виль-д'Аврэ, стараясь не потерять самообладания под этими взглядами.

Матье почти всегда стоял в первом ряду.

Читая историю жреца Цинакана - как тот, будучи приговорен испанцами к казни и ожидая смерти в когтях ягуара, продолжает искать имя, формулу и абсолютную структуру вечности, - Дени наткнулся на фразу:

«А может, формула была начертана на моем собственном лице и целью моих поисков являлся я сам. Тут я вспомнил, что ягуар служил одним из атрибутов Бога...» И Цинакан... «простертый в темноте, позабыв о течении дней, разгадал смысл огненных узоров вселенной на шкуре хищника...»

Дени закрыл сборник Хорхе Луиса Борхеса и, посмотрев на часы, вспомнил, что ему пора выходить. Он зашел в ванную. Столик, охватывающий круглую чашу раковины, был весь заставлен: здесь имелось множество медикаментов для оказания неотложной помощи, масла и мази от всевозможных ожогов, порезов, синяков, увеличивающее зеркало, пинцеты любых размеров, огромный флакон туалетной воды с ароматом липового цвета, а также вата в банке из черного хрусталя. И загадочный талисман - старая розовая ракушка cyprea tigris, прочерченная полосами бистра, истертая морским песком, подобранная на далеком берегу.

Если иррелевантность заданного Эдипу вопроса приговаривала сфинкса к опасному шагу самоуничтожения, то другая загадка, в то же время, вызывала его возрождение и оправдывала непреходящий его характер. Тайны космического принципа женственности сохраняли цельность. Тайны принципа мужественности, впрочем, тоже. Но, обманутый тривиальными аналогиями, человек с самого начала субъективировал понятия тьмы и света, забывая, насколько последний может быть слепящим. Ведя дневной образ жизни и опасаясь мрака, он приписывал тайны природы иллюзорные и относительные значения. Однако этим тайнам он все-таки бросает вызов, пусть даже ценой низведения великих абстрактных принципов до конкретных образов. В непрерывном экзистенциальном поиске, длящемся уже столетия, он пытается раскрыть свою человеческую значимость сквозь муть мифов, разглядывая в оке тигра видящего ночь, ужасное зеркало собственной тьмы.

Моя душа представляется мне толстой бабой, вялой, оплывшей и вонючей. Увлекаемая демонами aпiта теа [24] «Душа моя» (лат.) - с эскортом инфернальных сутенеров и тигровой кошки под зонтиком.

«Donde va тата?» Gоуа fесit [25] «Куда направляется маменька?» (исп.) Выполнил Гойя (лат). ...

Они были благоразумны - те, кто в прежние времена отправлялся в дальние странствия, чтобы излечиться от страсти, если только не считать, что всякое путешествие есть лишь предлог приблизиться к ней окольными путями и даже - в значительной степени интуитивно - соединиться с той страстью, чье присутствие мы до тех пор не признавали. Так, подобно личинке в сердечном иле, страсть обитала во мне уже тогда, когда на озере Тоба я слушал, как матрос-батак рассказывает историю о радже Ситуморанге, прозванном Гуру Бабиат, Повелитель Тигра, - чародее с острова Самосир, умевшем вызывать бурю и голыми руками убившего двух напавших на него тигров. Матрос жестами изображал эту легендарную сцену, его длинные руки смыкались в замок на тигрином затылке, длинные кисти выгибались перед мощной грудью, и одновременно он танцевал лицом к лицу с этим врагом, видимым лишь ему одному, - с этим разъяренным тигром, нарисованным в воздухе. Я снова вижу мужчину с трепещущими икрами, - сына каннибала, легковерного друга сказаний - оживляющего и танцующего сказки о Гуру Бабиате, ударяя в палубу ступней и порой издавая отрывистый и хриплый крик в момент усиления схватки.

Но я, уже знакомый с нравами Харимау, не мог поверить в этот рукопашный бой, даже если бы желал тигру победы над чародеем. Я, однако, не хочу сказать, что, если тигр предпочитает бегство, он станет колебаться в плену прутьев и стен, прежде чем броситься на любого, кто поеме войти к нему в клетку...