Габриэль Витткоп - Хемлок, или яды

— Просто я не хочу ронять все свое достоинство...

***

С окончанием лета турнельские канавы перестали источать мерзостное зловоние, а свежий ветерок с Сены приносил в город запахи ивняка и пастбищ. Торговцы чернилами, полировщики обуви, разносчики метел, продавцы печеных груш, золотари, чистильщики фонтанов и носильщики дров поднимали к еще ясному небу тревожные взоры, словно уже опасаясь зимнего ветра. Но осень выдалась долгой, вся лучилась золотом, а затем растворилась в дождевых брызгах, превративших улицы в болото. В суровые зимы к кладбищам относили на досках окоченевших покойников. Морозы черно-белых недель кусали бедняков, а бедняки кусали древесную кору. Многие прятались в церквях, куда не залетал снег, и устраивались на рубище и обносках, хотя каменные плиты были ледяными, точно стены склепа.

Когда Мари-Мадлен исполнилось восемнадцать, река Бьевр замерзла. На большом, местами неровном буром льду вскоре установили свои палатки торговцы жареным мясом и каштанами, а за ними подтянулись жонглеры, канатоходцы и вожаки медведей. Бьевр превратился в большую праздничную залу, где устроили бал конькобежцы. Будто на свадьбе водяных навозников, дворяне, буржуа и простой люд скользили попарно, но самые безумные арабески выписывали черные златки - аббаты. Еще до того как висящий на небе большой апельсин скрывался за кварталом Шарон, зажигались факелы, и на лед ложились их робкие, приглушенные розовые отблески. Люди падали и смеялись. Некоторые конькобежцы становились в круг, а другие танцевали сарабанду или бурре под назойливые звуки скрипок, на которых залихватски пиликали сидевшие на помосте деревенские музыканты, закутанные в шерстяную одежду и козьи шкуры.

Там-то Мари-Мадлен коротко познакомилась с Корнелием Кутзее - сыном богатого торговца мускатным орехом: юноша приехал из Амстердама и катался на коньках лучше всех. Он был очень высокий, с красивыми затуманенными глазами. Его тугодумие и причудливо-строгая манера одеваться возмещались врожденной любезностью. Детство мальчик провел на Яве, где располагались плантации его отца, и теперь в жутких красках описывал Батавию - унылый, пышущий миазмами город, где голландцы рыли каналы и возводили ветряные мельницы, которые отказывались крутиться в застывшем воздухе. Красивым, по словам юноши, там было лишь серое низкое небо с длинными золотыми перстами между набрякшими теплым дождем тучами. Корнелий Кутзее, всегда носивший при себе парочку мускатных орехов от ревматизма, научил Мари-Мадлен кататься на коньках, а та показала ему много другого, благо они часто виделись в потайном местечке. Она наслаждалась этими приятными встречами, главное преимущество которых заключалось в их секретности, но все же не придавала им большого значения. Видимо, Корнелий по уши влюбился в Мари-Мадлен и, когда она обувалась перед камином, становился на колени в мягких туфельках из лебяжьей кожи, а позднее горько разрыдался, оттого что в конце зимы надлежало вернуться в Амстердам - «город-паутину» - и жениться на той, кого он ни разу не видел. Едва Корнелий исчез из жизни Мари-Мадлен вместе со своими мускатными орехами, она лишь негромко вздохнула. Пожалуй, он дал ей больше, чем она предполагала. Во взгляде его затуманенных глаз виднелся далекий опасный город, диковинный лихорадочно-пряный мир... Однако юноша оставил кое-что еще.

Все было не так, как в первый раз, и поначалу она не заметила никаких изменений. Луна по-прежнему задавала жизненный ритм, регулярно присылая загадочные пунцовые цветы. Желудок Мари-Мадлен не беспокоил, а походка была бодрая, и когда грудь затвердела чуть сильнее обычного, девушка решила, что скоро та приобретет великолепные формы. Но немного спустя, ощутив в теле некоторую тяжесть, она поговорила с Масеттой, добавлявшей в ежедневный клистир лекарственные травы. В конце концов, обе признали очевидность катастрофы.

Масетта заварила казацкий можжевельник, полынь и руту -никакого эффекта. Тогда служанка попробовала другие растения посильнее - жуткие снадобья, от которых Мари-Мадлен обливалась потом и стучала зубами, свернувшись калачиком на кровати. Вызвали аптекаря, и, как нередко поступали в подобных случаях, тот пустил ей кровь на ноге. Положив голову Масетте на грудь, девушка с надеждой смотрела на выгибавшуюся между лодыжкой и серебряным тазиком длинную коралловую струю, пока служанка таскала тряпки, а аптекарь, вытирая ланцет, разглагольствовал о «гуморах». Но даже это не помогло. Потом она бегала, прыгала со скакалкой; падала на пол - все напрасно. Было уже слишком поздно: орешек не расколоть. Для Мари-Мадлен начались кошмарные недели, мучительные ночи, когда сердце сжималось от страха. Туг-то на помощь снова пришла Масетта.

— Никто ничего не узнает, барышня: создание появится на свет и сразу исчезнет. Если кто-нибудь спросит, скажем, что у вас колики. Положитесь на меня.

Мари-Мадлен слегка успокоилась, но все же изредка страх внезапно пускал стрелы. Тогда к горлу подступал комок, или хорошо знакомая тошнота, которую она всегда испытывала, если ее загоняли в угол. Впрочем, когда Дрё д’Обре приезжал в Париж, ей удавалось сохранять хладнокровие, и дочь общалась с ним, как прежде, а он ни о чем не подозревал. Больше всего она боялась, что срок подойдет в один из таких приездов, но с облегчением узнала, что ноябрь отец проведет в Оффемоне вместе с Антуаном и Александром. Не желает ли она поехать с ними, чтобы вся семья была в сборе? И вообще, почему она так редко бывает в Пикпюсе? Разве она не скучает по его прекрасным садам? Мари-Мадлен усмехалась, слегка подшучивала над отцом и всегда находила ловкие отговорки.

Осенние дожди уже заволокли непроглядной пеленой окна, когда у Мари-Мадлен начались вечером схватки. Масетта тотчас услала прислугу в другой конец дома, заперла дверь на засов и захлопотала у камина над тазиками и простынями.

Лицо Мари-Мадлен словно куда-то исчезло: осталась лишь отвратительная, грозная маска Горгоны со старинного почерневшего дверного молоточка - с вылезшими из орбит глазами, и пока отходили, выливаясь, будто из дырявого бурдюка, липкие воды, Мари-Мадлен широко распахивала рот, засовывала туда скомканные простыни, выгибалась и дыбилась, заглушая подушками дикие предсмертные вопли.

— Тише, тише, - вытирая ей лоб и поддерживая под мышки, шептала Масетта. Сама она раньше, конечно, видела роды, но то были простые крестьянки, и все происходило в углу конюшни или прачечной - без особого шума и возни.

Мари-Мадлен даже не представляла себе подобных мучений. Она словно прощалась с жизнью, одним махом, с невообразимыми страданиями выталкивая из себя все внутренности, и когда много-много часов спустя невыразимая пытка все же закончилась, из нее вышел пунцовый и липкий, наполовину придушенный пуповиной и смердевший скотобойней плод. В руках Масетты, словно яичная скорлупа, треснул череп, и вскоре тельце заключила в свои темные беззвездные объятья Сена.