Габриэль Витткоп - Хемлок, или яды

Молодожены были заядлыми театралами и часто ходили в заново отстроенный на улице Вьей-дю-Тампль «Саль дю Маре», где давали «Цинну» и «Полиевкта» или, в крайнем случае, «Смерть Помпея» и «Золотое руно» [107] «Цинна» (1641), «Полиевкт» (1642), «Смерть Помпея» (1644), «Золотое руно» (1660) - пьесы Пьера Корнеля (1606 - 1684), французского драматурга, «отца Французской трагедии». . Там собирались все присяжные остряки: Буало, Бюсси-Рабютен, мадам де Севинье с торчавшими из-под черного бархатного платка большими белокурыми прядями и вечно окруженная хорошенькими девушками, накрашенная, как мумия, мадмуазель де Скюдери [108] Буало-Депрео, Никола (1636 - 1711) - французский поэт, критик, теоретик классицизма. Мадам де Севинье (Мари де Рабютен-Шанталь, 1626 - 1696) - французская писательница, автор «Писем» - самого знаменитого в истории французской литературы эпистолярия. Мадлен де Скюдери (1607 - 1701) - французская писательница, представительница прециозной литературы. . Всюду лаяли собачонки, на волосы и одежду капало свечное сало, а зрители запруживали не только зал, но и сцену. Из-за жары длинными красными либо черными полосами растекались румяна, вонь стояла ужасная, и когда вопящие, багровые актеры выходили на авансцену, публика смеялась и развязно болтала, как в церкви, но, хотя и презирая героизм, все же терпеливо слушала дравших горло древних римлян.

Великий замысел оправдывает средства,

Коль прослывет он злом, тому виной соседство

Не дюжего ума;

Опасность никогда величье не страшила,

И совершать злодейства не гнушалась сила,

Навстречу славе шествуя сама.

За внимание публики с Древним Римом боролся Восток, и роскошные декорации Сулеймана отражали величие Короля-Солнца [109] «Король-солнце» - прозвище Людовика XIV Великого (1638 - 1715), короля Франции и Наварры с 1643 г. . На зрительный зал накатывали встречные волны двух незримых, почти осязаемых потоков, увлекая одних напыщенностью, отталкивая других скептицизмом, и, плененная силой слова, как некогда ароматами трав, Мари-Мадлен поочередно следовала за каждым или высокомерно кривилась, прикрываясь веером. Ее могли взволновать ритмичные стихотворные строки, но развитие сюжета обычно не увлекало - слишком уж чужды были все эти хладнокровные геройства ее мрачной и дикой натуре. Даже обедненная латинскими переводами греческая трагедия оказывалась в сотню раз понятнее корнелевского многословия. Порой, вспоминая софокловского «Эдипа», она не смыкала глаз в своей темной комнате, задаваясь вопросом, что за мрачная звезда властвует над роком, и, памятуя о братьях, пыталась представить, в какой книге записана ее собственная судьба.

Сорокасемилетняя мадам де Бренвилье умерла в Шанделере от апоплексического удара, что весьма опечалило всех - даже Мари-Мадлен. Но Клеман не мог устоять перед страстью к игре, которую приятно разжигало недавнее увеличение имущества, и потому траур продлился ровно столько, сколько предписывали минимальные приличия. Клеман без труда приобщил жену к картежным радостям и горестям. Ставки делались очень высокие, пусть порою и лживые, и за игрой в самую обычную примьеру можно было потерять целое состояние. На ломберных столах рушились проглоченные пиковой дамой либо трефовым валетом зáмки, испарялись в воздухе целые леса, текли стремительными потоками драгоценности, пока не оставалось ровным счетом ничего.

Хотя в гостиных игра велась цивилизованнее, в притонах она была, безусловно, азартнее. Служанки в тюрбанах, крестясь, подливали вино, пока блудный сын со щеками ангелочка, с дряблыми, точно снятые перчатки, и желтыми в отблесках свечей руками проигрывал свою вотчину шулеру, прятавшему в рукаве камзола бубнового туза. Игроки вертелись на колесе Фортуны, давали себе клятву, что сейчас остановятся, но не могли этого сделать, отчаянно надеялись и вместе с тем чуяли, что всякая надежда тщетна. Возможно, сюда приходили с лелеемым в душе желанием проигрыша, который был заменителем смерти. Если в гостиных иногда выигрывали, то в притонах всегда проигрывали, или, точнее, изредка позволяли игрокам совсем немного выиграть, дабы заставить проиграть гораздо больше. Притоны пленяли не только чарами игры, но и резким мускусно-пыльным запахом, своей подозрительной, розовощекой живностью, выговором, который можно услышать только здесь, нигде более не встречавшимися нелепыми нарядами - словом, необычной, авантюрной атмосферой дальних странствий. Тут ярче блистало золото и жарче горели взоры, а если ставить на кон лишь подрезанные монеты, то проигрыш не покажется таким уж беспросветным.

Клеману и Мари-Мадлен нравился притон на улице Руа-де-Сисиль. Его содержала высокая женщина с кремовой кожей, которая неизменно носила странную ярко-красную шапочку и не гнушалась собственноручно обирать клиентов.

Суеверная, как и все игроки, Мари-Мадлен всегда надевала в таких случаях опалы, мысленно с ними беседовала, умоляла принести удачу, а затем тихонько бранила, ежели, сунув руку в кошелек, нащупывала лишь бархатную подкладку. Тогда Мари-Мадлен упрямилась, оставляла в залог кольцо с бриллиантами или серьги, но опалы - ни-ни! Порой к горлу подступал комок, у ног зияла бездна, но впоследствии Мари-Мадлен все забывала и вскоре возвращалась в притон с Клеманом или, если тот уезжал в свой полк, в гордом одиночестве. Ну а на следующий день нервничала и отчитывала по пустякам прислугу.

Летом после свадьбы Мари-Мадлен заметила, что беременна, и с тех пор приходила в ужас при мысли о предстоящих муках, однако не посмела прибегнуть к отварам Масетты, так как своеобразная привязанность к Клеману вынуждала его уважить. Разве он не любезный спутник и разве не позволяет ей жить, как вздумается? Он по праву заслуживал наследника. К тому же беременность вовсе не мешала танцевать на балах, ходить на спектакли и подкрепляться, а то и прогуливаться в портшезе до самого Нового моста, покупать голландские кружева и книги в Галерее Пале-Рояль, где можно повстречать других прекрасных дам и модных кавалеров.

В марте родилась Луиза де Бренвилье - из-за причиненных младенцем страданий Мари-Мадлен тотчас воспылала к этому багровому комочку лютой ненавистью. Поэтому девочка росла на Другом конце дома.

— Не хочу больше детей, - сказала Мари-Мадлен пару недель спустя, когда Масетта ловила на ней блох.

— Тогда опять понадобятся травки, - раздавив ногтем букашку, Флегматично ответила служанка.

Угрюмо сморщив брови, Мари-Мадлен кивнула.

— Нет уж, больше никаких детей...

Но благодать бесплодия так и не снизошла - она была плодовита, точно крольчиха.

В том же году старший из сыновей, Антуан д’Обре, граф д’Оффемон, сеньор Вилларсо и Буа-Сен-Мартен, к великой радости отца стал советником Парламента. С тех пор Антуан полюбил чрезвычайно строгую одежду, демонстративно противопоставляя ее фривольному желтовато-зеленому шелковому платью, ниспадавшим юбкой невероятно широким штанам и серебристым кружевам, в которые наряжался его зять. При встречах с сестрой Антуан испытывал скованность, тем более мучительную, что он старался ее побороть. Мари-Мадлен не простила брату унизительную холодность, норовила сделать подножку и попрать обидчика, но боялась получить сдачи. К тому же она находила, что Антуан подурнел: льняные волосы превратились в паклю, а кожа на лице стала толстой, как у кабана, - таким, по крайней мере, она его видела, хотя для двадцати одного года он и впрямь выглядел слишком взрослым.