Анатолий Гладилин - Первый день нового года

Но «гордость Армении» (а я пил в два раза больше Иры) начинал действовать. Милиционер-регулировщик, который сидит у меня в голове и анализирует обычно каждое мое движение, подсказывая повороты направо, налево или предусмотрительно зажигая красный свет, стал путаться в сигналах, а я, воспользовавшись его сонным состоянием, уже держал руку Иры в своей руке и, может, придвинулся бы ближе, будь это в другом месте. Изредка орудовец протирал глаза и вопил: «Что, не видишь сигнала? Смотри, как хитро блеснули ее глаза. Ты ей совсем не нравишься. Она просто присутствует на спектакле и заранее предвкушает его конец. Осторожней на поворотах, малый». Но я мужественно оглушал его новой рюмкой, и он на время затихал.

Со стороны мы, наверно, казались самой счастливой, самой влюбленной парой, небесными ангелами, неизвестно как попавшими в это винное, цыплятотабачное царство, да и друг другу мы казались именно такими, пока жизнь, которой надоело сидеть в углу и зевать, не нарушила нашу идиллию, осторожно подсунув бумажку, на которой была проставлена сумма, запланированная мною на две недели обычной жизни.

Наши руки расстались, и орудовец безумно оживился, как и все орудовцы, когда, наконец, настает пора платить штраф. Я положил счет перед собой и сказал, что, вероятно, начнется дождь, и как это жалко, и какой был хороший вечер. Ира согласилась и выразила готовность обсуждать погоду всех широт. Мы как раз выяснили тонкости сезона дождей в республике Мали, когда официантка кончила кружить около стола и стала рядом, олицетворяя собой, как подсказал мне орудовец, восклицательный знак, знак непосредственной опасности. Я взглянул на Иру. Даже без помощи постового было заметно, что сезон дождей в Мали не самое главное, что ее волнует.

— У вас найдется разменять? — пролепетал я неуверенно официантке.

— У нас все найдется, — ответила она почти враждебно, а Ира почему-то придвинула к себе свою сумочку и, быстро, торжествующе взглянув на меня, заинтересовалась узорами на ручке ножа.

Тогда я вытащил новенькую сторублевку. Официантка вскрикнула и заверила меня, что она конечно, что она сейчас побежит в кассу и разменяет, одну минуточку.

Я не очень уверен, что Ира когда-нибудь держала в руках такую бумажку. Во всяком случае лицо ее изменилось, и я заметил, что она обиделась на меня, больше того — разозлилась. Ведь получилось, что она прыгала на арене, а я сидел в директорской ложе.

Мы вышли, и мне показалось, что она просто в силу необходимости терпит мою руку на своей руке. Ага, подумал я, ты хотела проучить пижона, а он оказался еще и купцом. Ты сама напросилась на шикарный ужин, и теперь твоя очередь платить. Или? Или роль твоя незавидная.

Мы взяли машину, и я сделал так, что мы должны были проехать мимо дома, где я снимал комнату для работы. Она, видимо, догадалась, чем вызвано отклонение маршрута.

Мы сидели на заднем сиденье, было достаточно тесно, но, вместо того чтобы взять ее руку в свою или попытаться поцеловать Иру, я вел разговор о благоустройстве московских улиц. Она отвечала весьма спокойно, но я себя чувствовал солдатом на минном поле. Пошевелишься — и все взорвется.

На углу машина притормозила.

— Вот видишь это парадное? — сказал я. — А вот внизу, налево, в подвале, темное окно. Вот там я привожу в порядок отчетные ведомости и воспитываю Стасика.

На этот раз она промолчала. Вероятно, она готовилась к следующему вопросу.

— Поехали, — сказал я шоферу.

У ее дома мы вышли, и когда она подошла к подъезду, я попросил шофера подождать. Я пошел за ней, мы поднялись на первую лестничную площадку и остановились. Лампа светила на следующем пролете. Я не мог разглядеть лица Иры. Но мой орудовец включил зеленый свет. Я почувствовал, что еще минута — и я к ней прилипну, и весь транспорт московского коммунального хозяйства не оттащит меня от нее.

— До свидания, позвоните мне завтра в восемь вечера, — сказал я и, «сделав тете ручкой», повернулся и ушел.

Я поехал не в мастерскую, а домой, и тихо, стараясь не будить мать, прошел к себе в комнату, где стояла полутораспальная кровать и детская кроватка и где не было ни жены, ни ребенка, потому что все лето они жили у ее родственников на Украине, и долго сидел не раздеваясь и думал, что таким кретинам, безмозглым пижонам и идиотам, как я, лучше бы вообще не рождаться, а уж если они и появились на свет, то их всех надо ставить к стенке, и дайте мне пулемет, я первый нажму гашетку.

Полгода назад, в старых бумагах я нашел фотографию времен гражданской войны. Нас трое. Артем и Иван сидят на креслах, а я стою между ними. Вид у моих товарищей солидный и воинственный. Они перепоясаны пулеметными лентами, маузер на боку. У меня в руках шашка. Лицо напряженное — и я похож на мальчишку.

В молодости я всегда стыдился своей внешности, когда сталкивался с девушками. А потом, после ранения, я подумал, что вряд ли найдется женщина, которой я буду нужен.

Это не значит, что я дичился. Нет. Я был секретарем курсовой ячейки, и ко мне бегали все наши девушки за советом или за помощью. Мы до хрипоты спорили и ругались на заседаниях о Троцком, и о старых профессорах, и о нэпе. Мы проводили субботники, мы вместе сдавали экзамены. Нас объединяло одно слово — «товарищ». Но о чем-нибудь другом мне было даже как-то странно думать.

У меня была отличная память. Я никогда не вел конспектов, и это, поначалу, раздражало профессоров, Я помню, как старик Данилов как-то прервал лекцию.

— Алехин, вы все мечтаете, а ну-ка повторите, о чем я рассказывал.

Каково же было его удивление, когда слово в слово я повторил лекцию, а он читал уже минут пятнадцать.

Благодаря своей памяти я подружился с Фаней. Она тогда была маленькой, застенчивой, черненькой девочкой с очень чистым лицом. Может, потому, что она совсем не походила на дородных женщин, которых я привык видеть сначала в своей деревне, потом в городе, а может, тут были сотни причин, а может, так, без причины, я влюбился в эту девушку с первого взгляда, влюбился, но, конечно, ничего ей не говорил.

Я заменял ей и профессоров и конспекты, которых она тоже не вела, и учебники, которых тогда просто не было. Ей нравилось, что я не только пользовался наибольшим авторитетом среди наших ребят, но меня уважали и разные недобитые сынки дворянчиков и адвокатов, которых тогда много было в университете, — и по образованности они нам давали сто очков вперед, и считали себя белой костью, а к нам относились свысока.

Мы с Фаней были большими друзьями и часто долго гуляли по городу (я тогда ходил на протезе, и незаметно было, что нет ноги, так только чуть прихрамывал).

Наконец я решился объясниться. Это произошло на Кремлевской набережной, и я помню, что стены Кремля блестели инеем и деревья стояли как белые памятники.