Борис Носик - Дорога долгая легка… (сборник)

Доцент вдруг снова уронил слезу на бороду, и Вере стало стыдно.

— Да вы не слушайте меня, — сказала она, прислушавшись к мажорному выходу лебедей, — чего я знаю… Я так. Судьба женская неустроенная, вот и настроение людям портишь. А у каждого свое.

— Доля ты гусская, долюшка женская, — прочел доцент и закончил, с торжеством подняв палец: — Вгяд ли тгуднее сыскать! Пгав был Некгасов!

И как бы в ответ на это восклицание неподалеку, за могилами, что-то резко щелкнуло. Вера вздрогнула.

— Никак выстрел, — сказала она.

— Может, мальчишки безобгазничают… — сказал доцент. — Это пгосто безобгазие…

Но Вера уже бежала туда, где щелкнуло так странно и страшно, а доцент поспешал за ней. Подбежав, она взвизгнула, пронзительно, испуганно, непривычно даже для этого грустного места, привыкшего к женскому визгу.

В ложбинке между оградами лежал прилично одетый человек лет пятидесяти. Кровь запеклась у него на лбу, а возле руки, прижатой к боку, виден был небольшой черный пистолет, предмет, знакомый всякому человеку по кинофильмам и телепередачам.

— Убился… Себя убил, сердешный, — сказала Вера, склоняясь над Дробышевым.

— Не тгогайте! — крикнул доцент. — Не надо тгогать до пгихода огганов.

Он хотел уйти, но стоял и смотрел, как зачарованный. Зрелище новой, свежей и к тому же насильственной смерти в этом обиталище мертвых было завораживающим.

— Я его знаю, — сказала Вера. — Он еще все хотел за границу уехать… Да вот, не могу, говорит, бросить отцовскую могилу. И еще что это он говорил, да — русский лес… матушку Русь, говорит, не могу бросить… Как это Галина Ненашева по радио поет — любите Россию…

— Эмиграция! — подтвердил доцент. — Стгашная вещь! «Покинешь меня — умгешь», — сказал знаменитый чешский писатель Плугагж.

— Да он вить не уехал, — сказала Вера. — Помер, и все. Видать, уж было невмоготу. Работу ему там, видишь, предлагали хорошую. Я, говорит, ради работы и ради своей родины, а все же, видать, невмоготу…

— Постойте здесь, — решительно сказал доцент. — Пгоконтголигуйте. Я сообщу в дигекцию и в огганы…

Сутулая фигура доцента удалялась среди кустов и оград.

— Все… — шептала Вера, заглядывая в открытые глаза Дробышева, которые тщетно пытались отразить осеннее золото востряковских берез. — Все. Отмаялся.

До Вострякова теперь доехать совсем просто — от станции метро «Юго-Западная». Можно, конечно, ехать от метро «Проспект Вернадского» или от станции Востряково Киевской железной дороги. Не менее удобно ехать от следующей станции — Солнечная, автобус от Солнечной на юго-запад отходит каждые пять минут, а то и чаще. Но быстрее всего, наверное, от «Юго-Западной», хоть и не намного, но быстрее. А кто же из горожан откажется сэкономить лишние четыре-пять минут?

Лесная дорога кончилась, он вышел на опушку и увидел первый дом деревни, чей же это был дом? — ну да, как же, Галькин… Все он помнит, ничего не забыл… И прогалину эту помнит, на которой долго, наверно до самого пятьдесят первого, стоял подбитый немецкий танк. И дорожку помнит, где они с Колькой Лактюхиным ставили капканчики на кротов — девяносто копеек шкурка, это старыми, а новыми выходит девять копеек — в обмен на керосин да на резиновые сапоги, каких-нибудь сто шкурок от ста кротов и глядишь — получил резиновые сапоги, высокие, по самые яйца…

Вон и шпиль старой церкви, Бог ее знает, насколько старой, наверное, все же конец девятнадцатого века, отчего-то не сбили крест, только бочки с соляркой и бензином поставили внутрь. Вон первый пруд, что посреди села, у самой архиповской избы. А вон там была изба… Надо присесть, посидеть, нельзя же так с ходу, сразу войти… К кому идти-то, остался ли кто? Архиповых уж и Кулагиных давно нет, в самый последний приезд, тоже лет двенадцать тому, была жива еще тетя Маня Заозерова, у нее ночевали с бывшей женой, которой экзотика эта мало понравилась, оттого, может, и не ходил так долго, что ей не понравилось, черт его знает, отчего не ходил все годы… Что-то он оробел так вот сразу войти в деревню. Отсиживался на опушке, оглядывался — да, правильно он запомнил, красивая деревушка — спуск идет вниз, до середины улицы, потом круто вверх, а там кусты у церкви, по всей видимости, барский дом был, никто не помнит, ни один человек, дальше второй пруд, а влево, вниз от архиповской избы — и третий, самый красивый и глубокий, а еще дальше — неоглядная даль косогоров, до самого темного леса, за которым уже Харламово. Все же идти надо… Отчего-то и сладко так, и жутко, и грустно, всего-то не был лет двенадцать, а столько воды утекло.

А сколько с первого приезда сюда прошло? — двадцать пять, нет, двадцать семь лет… Вот она, архиповская изба, верней, место, где она стояла, яма, заросшая бурьяном, а рядом — огромная липа; на ней еще была антенна, и как раз в то лето молния ударила в антенну, а за липой — Надькин домик, стоит еще, ей ведь уже тогда было под тридцать, Надьке, но легкомысленная ее репутация волновала юного Зенковича безмерно: ох, эта Надька, говорили в деревне, — оторви и брось, блядовитая очень бабешка — о чем еще было мечтать десятикласснику…

Он миновал пустырь и встал на дороге посреди деревни, не зная, куда идти дальше. Еще там, возле заросшей бурьяном ямы, он заметил, что за ним следят из-за плетня две страхолюдные, затрапезные бабки; теперь они подошли совсем близко, вглядываясь, стараясь понять, кто он, или узнать его… Где там! Если уж он их не узнает…

— Мы смотрим, вроде как чужой… — сказала одна из них, робея. — Вы мимоходом али к кому пришли… Через нас вроде идти некуда…

— Понимаете, я тут жил когда-то, — начал Зенкович. — Вот здесь была изба. У Архиповых. Дядя Николай умер. Тетя Настя переехала…

— Тоже летось померла в Андреевском. А мальчик Манькин жив, Сашенька. Армию отслужил, женился, не пьет, говорят, хороший, говорят, парень…

— Царствие ей небесное… — Зенкович помолчал. Бабки смотрели на него ожидающе.

— В последний раз у тетя Мани я жил, Заозеровой, — сказал Зенкович.

— Уже три года как померла. А вы кого тут еще знаете?

— Колька был Синюхин…

— Он в Сибири. Милиционером работает.

— Валька Громов. Сестра его Нюшка… Кулагины.

— Нюшка в Лишенине замужем. Валька в этой, как ее, в Карельской республике. То ли в Корейской. А Кулагины все разъехались. Верка ихняя хромая замужем. Наташка с девочкой на полигоне живет… А вот Лелька, Вальки Громова сестра, тут, вы небось Лельку хорошо знаете, беленькая была такая с перманетом…

Он отчего-то не знал Лельку, не помнил, может, никогда и не видел, а может, видел мимоходом двадцать семь лет назад, да не запомнил, и то до черта он здесь запомнил имен и событий…