Борис Носик - Смерть секретарши (повести)

Дорога подсохла, и Русинов пошел прочь от турбазы вверх, в горы. Через четверть часа ходьбы уже не доносилось снизу ни звука. Парок поднимался над лесом, звенели колокольчики на шеях коров, и овечек, и ягнят с грязными пятнами на снежно-белой и нежно-розовой шкуре; темнел бревенчатый сруб одинокого дома на полонине, и крест, украшенный размокшими бумажными цветами, тщетно взывал к размышлению о преходящести этого сладостно-грустного дня.

Вечером Русинов стал искать общества двуногих, возжелал теплой женской плоти, однако развязные красотки из Киева охотно объяснили ему, что «вуйка» — это значит дядька, здешний дядек, то есть мужик в возрасте, так что ему не обломится. Еще они открыли ему, что он похож на местного сумасшедшего, ну, может, и не совсем, но, в общем, того, с приветом. Всю жизнь он принимал это не всерьез, просто как комплимент, признание его особенности и непохожести, но сейчас он подумал вдруг, что и впрямь, наверное, кажется ненормальным этому гипернормальному южному кодлу, и главным образом из-за несоответствия его манеры (этакая милая юная непосредственность) его вполне уже тягостному возрасту.

Турбаза стала в эти дни слишком плотно населена. Какие-то люди попадались Русинову в коридоре, во дворе, в буфете, на горе. Он старался поменьше их замечать, особенно мужчин, но один кудрявый, краснолицый и давно не мытый парень-южанин таращился на него с такой открытой насмешкой, что Русинов вскоре понял: это его счастливый соперник, нынешний сожитель Комны. Русинов содрогнулся сперва от такого родства, но потом решил, что это небесполезно — видеть по временам своего соперника: так легче определить свой собственный уровень, свою меновую стоимость. Это помогает смирению. И смиренномудрию. Внимательно изучайте своих соперников! Не считайте, что они вас ниже. Ищите их преимущества, даже если речь идет всего-навсего о Комне, обслуживающей целый этаж… Особенно внимательно, если речь идет о новых избранниках вашей жены.

На шестой день Русинов неожиданно покинул турбазу, проводившую его радостным кумачовым лозунгом на повороте дороги: «Хай живуть радяньски профспилки, школа коммунизму!»

Профспилки не помогли. Теперь дорога должна была спасать его от непроглядной хандры. Страна таила в себе следы Русиновых и русинов, а нынешний ее день все решительней заявлял о себе богатством частных новостроек, крытых от второго этажа и выше сверкающим латышским алюминием, по которому брели безыскусные карпатские оленики. Русинов поймал автобус на деревенской станции, носившей название Дора. Словоохотливый шофер рассказал ему, что была здесь корчмарка Дора, в чьей корчме пропивали русины свой заработок. Пропивали до того усердно, что здешние жинки, стакнувшись (первая в этих местах жиноча спилка), спалили корчму дотла. Но тогда мужики тоже прибегли к кооперации и, объединив усилия, построили жидовке сообща новую корчму, чтоб было где посидеть и выпить человеку вдали от бабских глаз — пусть только эти вот два, черные, Дорины, так то не глаза — счетная машина… История эта заставила Русинова вспомнить о цели своего путешествия в страну предков, но, задумавшись, он с легкостью отверг гипотезу о родстве. Нет, нет, в этом он был уверен, у него в роду не могло быть лихих корчмарей, торговля была ему противопоказана, даже литературная. Он готов был признать ее необходимость, потолковать о рынке, но браться каждый должен за свое. А раз ничего не унаследовал, значит, надо искать дальше — иные корни…

Он зашел в музей и там, прикинувшись искусствоведом, стал расспрашивать, в какой самой дальней глубинке живут резчики, писанкарки, вышивальщицы. В музее привыкли к дурацким расспросам корреспондентов и продиктовали ему десяток адресов. Теперь он ехал куда-то в самую глушь, в сторону Яворина и Гущини, в которой творил сам Стефан Гвоздило, на дальний хутор Пивный. В переполненном автобусе он начал свои расспросы, но даже здесь никто не знал медвежий угол, в который он добирался. Потом вдруг обернулась молодая женщина — он давно уже заметил между чужими головами ее длинную шею, чистый затылок под пучком волос, а сейчас он только догадался, что это она обернулась, потому что услышал ее голос, не увидев ее лица.

— Я знаю, — сказала она. — Сойдете со мной.

И больше ни слова, за все полчаса езды.

Они вышли вместе и пошли, знакомясь на ходу, очень небрежно и невзначай, потому что было уже странное ощущение давнего знакомства, которое он знавал когда-то с другими женщинами и в других местах — вот так, сразу, с первого слова, однако не думал, чтоб и теперь, в его возрасте, на этой дороге, так далеко от дому, в почти что чужом краю…

Она странно окала, по-северному, но иногда переходила на здешний, вовсе уж малопонятный гуцульский, и мало-помалу все прояснилось. В пятнадцать лет она, убежав из дому, завербовалась на текстильную фабрику в Коврове. Вышла там замуж, родила, сама еще почти ребенок, прошла все этапы современного российского брака, остановившись на пороге развода. Сейчас она жила с сынишкой у родителей, на полонине, километрах в восьми отсюда, а народный мастер, которого искал Русинов, еще дальше, одному бы ему, конечно, никогда не найти. Они шли, беседуя, долго и легко, беседа их становилась все интимнее, и руки их касались порой на трудном и скользком куске дороги, и чем дальше, все меньше хотелось им, чтобы дорога кончилась и кончилась эта очень приятная для обоих беседа («А вот у меня… А вот мой…»). Когда же она узнала, чем он добывает свой кусок хлеба, глаза ее засветились, и она сказала недоверчиво-восхищенно: «Ну да? Никогда не видела…» Видно, что-то значило для нее это занятие — что-то она напридумала в девчачьем своем воображении. Можно себе представить, какие книги она читала там, у себя в Коврове…

Они шли то полониной, то берегом реки, то темным бором, среди сосен, и елей, и тиса. Потом они присели на бревне — закусить, а позднее и еще раз — отдохнуть на поваленной березе, прислонившись друг к другу плечами. Это было уже невдалеке от ее дома — тут к нему пришло облегчение, а может, и к ней тоже, точно было в тоненькой гуцулке с ее ковровским выговором какое-то особое знание, дивная, колдовская способность исцелять от душевной тревоги. Она все говорила и говорила, точно намолчавшись тут дома, где приходилось скрывать свои невзгоды, да и там, на чужбине, где никто бы не понял, о чем она говорит, или не стал слушать. Она рассказывала ему о родных ее местах, об этом неразумно его брошенном рае, где так ярки луга, и деревья, и вышивки на одежде. Где достаток, и труд, и праздники, и ласковые воспоминания детства… Видел он, какие они вышивают кофты, какое ткут полотно? А кептари, а кожухи, а ленты, а здешние свадьбы? А длиннющие эти трембиты? (При чем тут оперетта? Они ж чаще всего трубят на похоронах!) А здешние ковры, вот домой придем, покажу!.. Она вдруг запнулась, вспомнив, что он не домой к ним идет, а дальше, сказала, не поднимая взгляд: «А хочешь… Хотите?.. Хотите, я вам рубаху вышью? Сорочку — белую…»