Борис Носик - Смерть секретарши (повести)

Гена и Рита не обсудили еще всех деталей своего будущего, как-то так само собой разумелось с той первой ночи после его новоселья, что у них будет ребенок и что они поженятся — это главное. В сущности, для обоих это было довольно неожиданное решение, и оба они, даже Рита, оказались к нему внутренне не совсем готовы, поэтому у обоих по инерции продолжалась еще их старая жизнь; они даже встречались еще как будто по-старому, не как муж и жена и даже не как жених и невеста. У Гены не было хозяйского чувства ни по отношению к Рите, ни по отношению к этому дому, и вместе с тем не появилось еще и чувства ответственности, хотя, если подумать, он уже был в ответе и за эту вот комнату, и за ребенка, который день ото дня растет в животе или, как говорится, у Риты под сердцем. Конечно же, он должен серьезно подумать — как, где и когда, потому, что к его и без того многочисленным хлопотам должны теперь прибавиться ее проблемы, которые предстояло решать вместе, — в общем, было о чем подумать, о чем похлопотать. Это, как он слышал не раз, приятные хлопоты для мужчины, делающие его главой семейства, но сам Гена еще не успел настроиться на этот семейный лад. Самое странное заключалось в том, что Риточка, которая, как ей думалось, совершенно созрела для брака, оказалась не готовой ни к новым хлопотам, ни к предстоящему ограничению ее свободы. Да, конечно, ей хотелось быть как все, хотелось быть замужней дамой, иметь свою семейную жизнь, вообще иметь «свое». Ее давно раздражало, что все знакомые мужчины имеют «свою» жену и «своих» детей, которые в конечном счете для них превыше всего. Но хотя ей тоже очень хотелось иметь «свое» и быть чьей-нибудь «своей», она все же не очень-то ясно себе представляла, как она откажется сразу от всего прежнего — от своей никому не подконтрольной жизни, от просмотров, он неожиданных «встреч с интересными людьми», как это называют по телевизору. Не представляла, как это все ее интересы и удовольствия сосредоточатся на одном фотографе Гене. Дело в том, что Риточка не была влюблена в Гену. Да, это правда, он был симпатичный мальчик — и фирменный, и «нашего круга». Он тоже любил кино и неплохо разбирался в джазе, а также много знал про спорт, и пел под гитару, и сочинял, и был не жлоб, но все же насчет влюбленности — Бог его знает, что это… Было когда-то с Владиком такое, но как оно было, даже трудно вспомнить теперь, — по молодости все было, по глупости, а двадцать восемь уже, наверное, не та молодость.

И не то чтоб ей было плохо с Геной, вовсе нет, и даже в постели не так плохо, нельзя сказать, чтоб неприятно. Не было, конечно, никаких чрезмерных страстей, всякого там умирания, замирания, обмирания — это уж она все научилась изображать. Не для себя, а чтоб сделать приятное мужчинам, которых она чаще всего жалела — такие они все замученные, хвастливые и, в общем-то, честно говоря, жалкие. Научила ее этой невеликой хитрости тетя Шура, которая была великая охотница до мужчин, в свое, конечно, время, еще до второго инфаркта. Но чтоб так, по-настоящему, на самом деле — ну, было, может, один раз, недавно, совсем неожиданно и даже случайно — смешно вспомнить, и тоже, наверное, от жалости, такой человек странный, совсем нищий, святой человек…

И вот теперь, когда у Гены и Риточки все было как будто решено (правда, они никому еще не объявили об этом и не предприняли никаких хозяйственных мер), решение это внесло отчего-то в их души не успокоение, а смуту. Начать с того, что решение это определил в первую очередь ребенок, который должен был появиться на свет (не скоро еще, но все же в конце концов должен), однако именно ребенок и смущал сейчас больше всего Риту. Что ни говори, она жила до сих пор для себя, жила интеллигентной жизнью, в мире культуры и небольших, но многочисленных бытовых трудностей, которые так или иначе должны возникать при окладе в девяносто пять рублей ноль-ноль копеек. Как может на такие деньги выжить симпатичная девочка при столичной дороговизне и нынешних ценах, да еще быть при этом сносно одетой и хорошо выглядеть, развлекаться немножко, ездить хоть раз в месяц на такси — над этим, вероятно, никогда не ломали себе голову гордые экономисты, озабоченные посевами хлопка и народнохозяйственным планом… Если бы их спросили, как это может быть, то они, пожав плечами, сказали бы, наверно, что это «экономическое чудо» почище западногерманского, что это русское чудо, потому что при подсчете расходов эти девяносто пять таяли у самого истока: проездной — шесть, две пары колготок — шестнадцать, кофе — двадцать, пара сапог — сто двадцать, только обед на месяц — двадцать. А надо ведь еще и вечером есть, и утром, надо платить за квартиру, надевать что-то и выше пояса…

Да что с них взять, с чужих мужиков-экономистов, если над этой проблемой не задумывался и сам ее перспективный муж. Ни разу не спросил, почем нынче овес, откуда дровишки… Вот сейчас, когда Рита внесла с кухни поднос с яичницей и картошкой, он только потрепал ее по мягкой спине (у мужчин всегда одно на уме) и сказал:

— Я уже заждался. Садись скорей.

— Что ты читаешь? — спросила Риточка, накрывая на столик у дивана.

— Не знаю, взял тут с полки, мура какая-то, — беспечно сказал Гена. — Про военную прозу. Гляди: «Каждая строчка Пропахина налита кровью солдатского сердца».

— Это Колебакин, — сказала памятливая Рита, и Гена с удивлением взглянул на обложку:

— Точно… Колебакин. «Правда, добытая кровью». Ишь, тоже писатель. Сборник статей. Ба, и автограф.

— У меня тут почти все дареное, — беспечно сказала Рита, а Гена между тем прочел под портретом Колебакина, наряженного в жлобский галстук: «Дорогой помощнице и другу, даже более чем другу, в память о часах тяжелого вдохновенного труда и утешения сердца».

— Да-а-а… — сказал Гена.

— Ты же знаешь, что я этого не читаю, — сказала Рита. — Фантастика — другое дело. Уводит в мир. Для этого фантазию надо иметь. Ну ладно, клади книгу в сторону, читатель, присаживайся.

Риточка наморщила носик, засопела часто-часто и смешно, как маленький зверек, и Гена сразу поднялся с дивана: это было то самое смешное, трогательное выражение ее лица, которое ему удалось однажды поймать на фотографии, когда делал, еще в самый первый раз, серию ее портретов. (Один из них украшал потом выставку на 1-м ГПЗ «Семилетка и люди», он чуть было не получил приз на конкурсе, этот снимок, и получил бы уж точно, если б Гена сам не сболтнул по молодости, что это не чертежница и не расточница вовсе, а секретарша из редакции, — интересное дело, что ж секретарше не приходится вместе со всеми переживать семилетку?) Гена все собирался сделать и для себя на память отпечаток, да забывал, но в конце концов и нужды особой в этом не было, потому что он и так очень ясно в любой момент мог представить себе эту ее гримаску, которую они между собой условно назвали «бурундучок» (хотя оба сроду не видели бурундучка).