Джон Гришем - Покрашенный дом

Это была не совсем обычная игра, потому что на кон ставилось право потом хвастаться и похваляться весь год. Победители в этой игре высмеивали и вышучивали проигравших почем зря. Я не раз слыхал, как посреди зимы мужчины в «Ти шопп» подсмеивались друг над другом по итогам этого матча.

Методисты выигрывали этот матч последние четыре года подряд и все-таки каждый год распространяли слухи о своем новом питчере.

— А у нас кто будет за питчера? — спросил отец. Паппи из года в год был тренером команды баптистской общины, хотя после четырех поражений подряд на него уже начали ворчать.

— Ридли, наверное, — без колебаний ответил Паппи. Он думал об этом матче весь год.

— Да этого Ридли даже я переиграю! — заявил я.

— У тебя есть предложение получше? — резко спросил Паппи.

— Да, сэр!

— Я просто горю нетерпением, так хочу его услышать!

— Ковбой, — сказал я. Все заулыбались. А что, отличная мысль!

Но мексиканцы не могли участвовать в нашем Матче, и люди с гор тоже. Обе команды набирались только из всем известных членов обеих конгрегации — никаких наемных рабочих, никаких родственников из Джонсборо, никаких незаконных участников любого вида и рода. Вокруг Матча было накручено такое количество разных правил и условий, что, если записать все на бумаге, выйдет целая книга, потолще Библии! Судей приглашали из Монетта и платили им по пять долларов плюс все, что они смогут съесть за ленчем. По идее судей никто не должен был знать, но после прошлогоднего поражения возникли слухи, по крайней мере в нашей церкви, что они либо сами методисты, либо женаты на представительницах методистской общины.

— Да, это было бы просто здорово, — сказал отец, мечтательно представляя себе, как Ковбой гонял бы наших противников. Один страйк-аут за другим! И крученые мячи, летящие в них со всех сторон!

Разговор перешел на гораздо более приятные темы, и тут вступили женщины. Бейсбол был отринут в сторону — они заговорили о пикнике, о блюдах, о том, в каких платьях придут женщины из методистской общины, и так далее. Ужин спокойно подошел к обычному концу, и мы двинулись на веранду.

Я уже решил, что напишу Рики письмо и расскажу все о Либби Летчер. Я был уверен, что никто из взрослых этого не сделает — они были слишком озабочены сохранением тайны. Но Рики надо знать, в чем его обвиняет Либби. Ему же надо как-то на это реагировать. Если он обо всем узнает, то, может быть, сумеет как-то отпроситься в отпуск, домой, чтобы разобраться со сложившейся ситуацией. И чем раньше, тем лучше. Летчеры держались скрытно, никому ничего не говорили, насколько нам было известно, однако в Блэк-Оуке секреты хранить трудно.

До того как отбыть в Корею, Рики раз рассказал нам об одном своем приятеле, парне из Техаса, с которым познакомился в учебном лагере для новобранцев. Парню было всего восемнадцать, но он уже был женат, и его жена была беременна. В армии его на несколько месяцев направили в Калифорнию, возиться с какими-то бумагами, чтобы не погиб на фронте. Записали ему в личное дело сложное положение в семье, так что теперь парень вернется в Техас еще до того, как его жена разродится.

У Рики теперь тоже было это самое сложное положение в семье, просто он об этом пока не знал. Вот я ему об этом и сообщу. Я смылся с веранды, сказав, что устал, и пошел в комнату Рики, где лежала моя дощечка для письма с изображением Великого Вождя. Я притащил ее на кухонный стол — там было светлее всего — и принялся писать большими печатными буквами.

Коротко рассказал о бейсбольном чемпионате, о борьбе за выигрыш, потом о приезде к нам аттракционов, и о Самсоне, и о смерчах, что обрушились на нас в начале недели. У меня не было ни времени, ни желания рассказывать о Хэнке, так что я рассказал ему только основные детали этой истории. Потом сообщил, что Либби Летчер родила ребенка, но не признался, что сам болтался рядом, когда этот младенец появился на свет.

В кухню с веранды вошла мама и спросила, чем я занимаюсь. «Пишу Рики», — ответил я.

— Молодец, — похвалила она. — Но уже пора спать.

— Да, мэм, — ответил я. Я уже исписал целую страницу и очень собой гордился. Завтра еще одну напишу. А потом, может, и еще. Я твердо намеревался написать самое длинное письмо, какое Рики когда-либо от меня получал.

Я уже приближался к концу длинного ряда хлопчатника, упиравшегося в густые заросли по берегу Сайлерз-Крик, когда услышал чьи-то голоса. Стебли здесь были особенно высокие, так что меня за их густой листвой было совершенно не видно. Мешок был наполнен наполовину, а я уже мечтал о поездке в город после ленча, о кино в «Дикси» с кока-колой и поп-корном. Солнце стояло почти прямо над головой; должно быть, время подходило к полудню. Я решил повернуть назад и идти обратно к прицепу, аккуратно собирая весь хлопок, и эффектно закончить день.

Услыхав голоса, я упал на одно колено и медленно и беззвучно уселся на землю. Мне долго ничего не было слышно, и я уже решил, что ошибся, когда до меня донесся голос девушки, едва доносившийся сквозь заросли к тому месту, где я сидел. Она была где-то справа, только я не мог понять, как далеко.

Я медленно поднялся, выглядывая сквозь стебли, но ничего не увидел. Тогда я снова пригнулся и начал пробираться вдоль этого ряда хлопка к его концу, оставив пока свой мешок. Я полз и замирал, полз и замирал, не производя ни звука, пока опять их не услышал. Она была через несколько рядов от меня и, думаю, пряталась за их листвой. Я замер на несколько минут, пока не услышал ее смех, приглушенный зарослями, и тут я понял, что это Тэлли.

Долгое время я стоял на четвереньках, раскачиваясь взад-вперед и пытаясь представить себе, что она там делает, спрятавшись в поле как можно дальше от прицепа. Потом я услышал другой голос, мужской, и решил подобраться поближе.

Нашел дырку пошире между стеблями и пролез сквозь первый ряд совершенно беззвучно. Ветра не было, листья и коробочки не шевелились и не шуршали, так что мне вновь пришлось замереть. И набраться терпения. Потом я пролез сквозь второй ряд и стал ждать, когда вновь раздастся чей-нибудь голос.

Долгое время они молчали, и я уже начал беспокоиться, что они меня услышали. Потом кто-то захихикал, вновь зазвучали оба голоса, и снова начался тихий, приглушенный разговор, который я едва слышал. Я растянулся плашмя и оглядел окрестности с земли, где стебли были толще всего, но не было ни листьев, ни коробочек. Я уже почти различал что-то в нескольких рядах хлопчатника от себя, может, темные волосы Тэлли, а может, и нет. Но решил, что я уже достаточно близко к ним подобрался.

Поблизости никого не было. Все остальные — Спруилы и Чандлеры — двигались назад к прицепу. Мексиканцы были далеко, отсюда не было видно ничего, кроме их соломенных шляп.