Евгений Будинас - Давайте, девочки

Тут склероз не помеха. Кто из великих (Маркес?) сказал: покажите мне старца, который не помнит, где он прячет деньги? Нужное – не забывается.

Ясно видится и то, что… как бы и не происходило… А если и было, то не замечалось… Было, не было, а вот надо же, прорезалось! Близоруким вроде бы и не считался, а жил в тумане, ни хрена не сумел разглядеть, а теперь – дальнозоркость, во всяком случае, чем больше все отдаляется, тем становится яснее.

И проявляется, но не без разбору, а точно по заказу. Чему научился, так это настраивать память, чтобы видеть и выделять исключительно нужное.

Вот и сейчас… Погрузился и поплыл по милейшей речке с названием Первая Любовь. Устроил себе осень волнующих воспоминаний.

Битый месяц им предаваясь, ни разу про целую остальную жизнь не вспомнил. Никакой тебе своры блядей, никаких судебных разводов, парткомов, исключений из институтов (в которых прошастал за совсем ненужным, как оказалось, дипломом одиннадцать лет), увольнений и вышвыриваний, митингов и «народных фронтов», финансовых разборок с придурками от власти… Никаких предательств, ударов ножом ниже печени… Вся жизнь кроме – побоку.

Память податлива как пластилин. И услужлива, как девица по вызову. Рондо так рондо. Взял тему, как камертоном ноту, и ведь ни разу с нее не соскочил. Переживая все снова – до мельчайших и, казалось бы, несущественных деталей. Разумеется, подгоняя под удобную мерку, заново пересортировав… Хотя ничего вернуть и исправить нельзя. И совсем не потому, что, поссорившись из-за какого-то Витюка, они расстались, а потом его школьная любовь уехала с матерью к отчиму за границу. Среди множества возможностей у Ленки была и такая. В «железном занавесе» тогда уже появились первые прорехи…

Граница, конечно, мешает, ограничивая свободу перемещения. Но могла ли Ленка остаться? Прошлое всегда отделено. Никуда не уезжая, он, в конце концов, тоже оказался за границей. И здесь, в Вильнюсе, и там, в Беларуси. Но разве в этом дело?

Остаться там, где все они жили, увы, никому не дано.

Впрочем… Кто сказал, что в прошлом ничего нельзя изменить?

Вот бокалы со звоном разбиты на счастье – под ноги молодых. Попытки собрать осколки, чтобы их склеить, конечно, бессмысленны: никогда им уже не звенеть. Как говорится, за свадьбу уплачено вперед, а бой посуды внесен в калькуляцию. Но прошли годы, и свадьба откатилась в прошлое, которое вообще ничего не значит – вне наших представлений о нем, а им-то как раз и свойственно постоянно меняться. И еще не однажды зазвенят эти разбитые бокалы – не только весело, но и с досадой, если, скажем, после свадьбы не все сложилось. А то и вовсе с печалью, как на похоронах…

Нет, думал он, только в прошлом и удается все перекроить и переиначить, перелицевав, как старый пиджак. Забыв и вспомнив, но уже таким, как захотелось. Но если память так податлива, тем легче себя оправдывать, что бы ты там ни наделал, каких бы ошибок ни совершил…

Хуже, конечно, если ты чего-то не сделал. Послушавшись умных советов, побоявшись ошибиться и не использовав возможности.

Несделанного не поправишь…

Почему не настоял, не вытащил, не вырвал, не вернул ее? Почему же он не сделал этого? Рыжюкас подумал, что именно в этом ему и надо бы разобраться.

Но вот перечитал свою рукопись и ужаснулся. Ничего про это в ней нет.

И вообще ничего нет из того, что было на самом деле. Ну, скажем, того, как он отомстил Ленке. С первой в жизни любовницей.

Первая Любовница была старше его аж лет на десять. Она его боготворила, восхваляя его мужские достоинства, как если бы там и впрямь было что хвалить.

Ее звали Сильва Константиновна, она была грозной учительницей английского языка, самой строгой училкой в их школе, у которой за контрольную больше тройки никто не получал. Ей было лет двадцать пять, может быть, тридцать. Она жила в одном подъезде с его одноклассницей Елкой и дружила с ее матерью. Однажды они встретились на дне рождения у Елки, потом Рыжук поднялся к ней починить магнитофон и надолго застрял, после того как она строго спросила, умеет ли он целоваться.

Две недели он заходил к ней в интервале с трех до шести, пока муж не звонил ей с работы, сообщая, что выезжает. Она с восторгом слушала школьные завирания про его настоящую и безответную любовь. И сочувствовала ему изо всех сил, уверяя, что эта дуреха не стоит и его мизинца. Потом они заваливались на тахту и целовались, она играла с ним, как кошка с мышонком, и чуть не угробила, раз за разом доводя до исступления и бесстыдно дразня, но не позволяя взять ее совсем, а потом однажды заявив:

– Сегодня можно. Муж уехал, приходи ровно в семь. Постарайся отпроситься дома на всю ночь.

– Хорошо, – сказал он важно, – только, пожалуйста, надень ситцевый халатик прямо на голое тело.

Без трех минут семь Рыжик заявился, проторчав возле дома минут сорок. Его колотило.

– Что ты дрожишь? – спросила она, когда, заграбастав ее прямо с порога, он сорвал халатик и швырнул ее на тахту, не заметив всех ее приготовлений: ни тихой джазовой музыки, ни мягкого света торшера у журнального столика, ни вина и фруктов на нем, ни букетика подснежников в изголовье…

Эту ночь она промаялась с ним, ничего не добившись. Она затащила его под душ, после чего его зазнобило, как в лихорадке. Она попробовала с ним потанцевать, но его ватные ноги подкашивались, а бутылки на столике грохнулись, когда он неосторожно ее крутнул, едва не упав. Она попыталась его отвлечь и успокоить, поцеловав его член и игриво взяв его в рот, отчего он шарахнулся от нее, как от ненормальной… Под утро он ушел, измотанный и пустой. Друзья дожидались его на лавочке. На вопрос «Ну как?», он только махнул рукой, многозначительно промолчав. У него не хватило сил даже соврать что-нибудь достойное.

Он струсил не на шутку, вообразив себя законченным импотентом, он только об этом и думал, он комплексовал, избегая ее и пропуская не только ее уроки, но и все дни, когда английский стоял в расписании.

Она отловила его у соседей, было уже лето, она увезла их с Елкой на Зеленые озера, они взяли лодку и уплыли на глухой берег. Пока Елка загорала, Сильва позвала его прокатиться, едва уселись – он на веслах, она на корме – бесстыдно сняла трусы и раздвинула ноги: от невозможности такого Рыжук озверел, и все произошло тут же в лодке, в пятнадцати метрах от берега, прямо на глазах Елки, которая потом призналась Рыжюкасу, что от увиденного чуть не сошла с ума. Но Сильва Константиновна была взрослой и умной женщиной, Рыжук ей нравился, она понимала, что той ночью натворила и, исправляя свою оплошность, пошла на все, чтобы снять с него закомплексованность. И она его вытащила. А потом, всего за несколько встреч, преподала ему такие уроки, которых хватило на всю оставшуюся жизнь.