Евгений Будинас - Давайте, девочки

– Слушай, а сочинять книжки трудно? – Она сидела у окна, собранная и одетая.

Для такого раннего утра у нее был слишком деловой вид. Похоже, она не ложилась. Компьютер на подоконнике. В пепельнице – окурки, хотя одна она никогда не курила; вообще курить он ей не позволял – только баловаться: игриво попыхивая легкой сигареткой и обязательно отставив мизинчик….

– Все трудно, – строго сказал он, хотя ему нравилось, когда она задавала такие вопросы. – Трудно, как ты знаешь, даже вообще ничего не делать.

– Ну а труднее всего?

– Труднее всего начинать. Пропахать первые страницы, всякий раз понимая, что ты стал ничтожеством, у которого никогда больше ничего путного не выйдет…

– Всякий раз?! – Малёк посмотрела недоверчиво. – Или это ты меня из жалости разводишь?

– Каждый раз. Всегда досадуя на свою импотентность… Но когда наконец одна удачная строчка рождает в тебе положительную установку, а та – следующую, когда заводишься, как мотор школьной полуторки от заводной ручки, если уже искра схватилась, тут начинаешь ощущать себя гением. И газуешь, как по гравийке, хотя иногда и напрягаясь на подъемах или слишком крутых поворотах, а то и пробуксовывая в грязи, но все увереннее выбираясь… Потом ставишь точку и читаешь написанное тому, кому веришь…

– Как мне?

– Сейчас как тебе, но не совсем так… Даешь читать корифею, лучше всего – злому. Корифеев немного, зато злых в нашем деле хватает… Пока он читает, да еще чиркает матюги на полях, ощущаешь себя полным дерьмом, а то, что тобой написано, кучей дерьма: огромной сочной, как раздавленный крокодил, кучей, если писалось смачно. Или куриным пометом, если ты эстетствовал…

– А потом?

– Потом правишь все до одури – нет, не по замечаниям корифея, иногда как раз вопреки им, а то, что ты сам понял, пока он читал. И в конце концов все находит свое место. В душе читателя, если что-то получилось, а если вышло помоисто, то на помойке. Это уж – в зависимости от того, что тебе дано…

– То есть все зависит только от тебя?

– И от удачи.

– Хорошая работа, – вздохнула Малёк. – А у нас самое трудное – это потом одеваться.

Он понял, о чем она, и оценил ее шутку. Они засмеялись. Иногда они понимали друг друга, как никто в мире.

Про то, что журналистика – это «вторая древнейшая профессия», она уже знала. И что первую из профессий – проституцию – он ставит гораздо выше: «Разве не лучше с удовольствием и за большие бабки продавать тело, чем, терзаясь и мучаясь собственной бездарностью, за жалкие гроши торговать душой?».

Хотя на самом деле – с его пропеллером в заднице – он выбрал для себя лучшую из профессий: она позволяла ему все испробовать, все просекать и во все встревать.

Если ему хотелось полетать на планере, он мог предложить газете тему о планеристах – и лети. А если его тянуло в Сибирь, он обещал репортаж об охоте на медведя. И ему предоставляли вертолет, чтобы сначала отыскать в тайге этого медведя. Когда однажды ему вздумалось прокатиться на подводной лодке и его укачало, командир атомной сумбарины запросил разрешение на экстренное погружение (под водой не качает) аж у Главного Штаба ВМФ… Ему все было доступно, он все мог, и все двери перед ним легко распахивались – раньше, чем он брался за дверную ручку.

Он лично знал Брежнева и Косыгина, Горбачева и Шеварнадзе, Машерова и Бразаускаса, Валенсу и Гавела, он встречался и с сильными, и с великими мира сего… От Клавдии Шульженко и Ива Монтана до Евтушенко с Вознесенским, с которыми вообще был в приятельских отношениях. А с Иосифом Бродским он ухитрился даже пошабашить на стройке. Он писал об академике Королеве, Марке Шагале и Ростроповиче, об Алле Пугачевой и Владимире Высоцком с Мариной Влади, у которых гулял на свадьбе в общаге киностудии, а с адмиралом и академиком от электроники Акселем Ивановичем Бергом он даже дружил, как и с президентом «Фольксвагена» Даниэлем Гедевером, при его семистах миллиардах дойчмарок годового оборота…

– Обалдеть можно! – Малёк волновалась; он и представить не мог, что она окажется столь тщеславна; ее жгла зависть, а больше всего возбуждали имена высоких начальников…

– Неужели ты – лично! – знал всех этих… больших пацанов?

– Интереснее, что они меня знали, – ответил он самодовольно. – Кстати, запиши в наставления и запомни: если хочешь понравиться мужику, расспрашивай его о работе, и так вот, как сейчас, восторженно таращи на него свои зеленые… Только никогда ему не признавайся, что у тебя цветные линзы. Вообще, никогда не признавайся этим козлам в своих недостатках… Мы с тобой о чем говорим?..

– О самых больших начальниках.

– Да… Встречаясь с ними, я даже подумывал написать о том, что у каждого из них были и достоинства, ну хотя бы одно бесспорно положительное качество.

– Какое?

– У каждого свое. Например, у Косыгина феноменальная память. А у Машерова фантастический артистизм…

– Тебе надо было выдумать одного, у которого были бы сразу все эти качества. Получился бы идеальный деятель…

– Как «дедушка Ленин»? – съязвил он, хотя про себя и отметил ее творческую изобретательность.

И тут это талантливое дитя выдало такое, что Рыжюкас чуть не упал со стула:

– Слушай, я что-то совсем запуталась и никак не врублюсь – а кто он вообще такой, этот ваш Ленин?

Рыжюкас захохотал. Он смотрел на нее и корчился от смеха. Он буквально рыдал от раздирающего его хохота.

Она смотрела на него, не понимая, обижаться ей или что?

– Ласточка моя, послушай, – наконец сквозь умильные слезы сказал он, – ты не обижайся, но этим вашим Лениным ты меня уморила…

Она не понимала, что здесь смешного. А он понял, что не может ей этого даже объяснить.

– Ну да ладно… Только учти, что если сложить все самые лучшие качества всех дядь, которые руководили нашей огромной страной, и все достоинства этих «больших пацанов», как ты их называешь, в одну кучу, из этого не то что идеального, нормального человека не вылепишь… Слишком долго мы жили в дерьме и среди дерьмовых людей, самые дерьмовые из которых всегда поднимались наверх, – закончил Рыжюкас уже серьезно.

– А ты? – спросила Маленькая. – Ты опускался или поднимался?

– Мне всю жизнь везло. Когда я, карабкаясь изо всех сил, забирался слишком высоко, меня тут же сбрасывали вниз. И пытались отправить бултыхаться на помойку.

– Почему? Потому что ты такой нарывастый?

Нелепо, конечно, но у Рыжука, а потом и у Рыжюкаса так сложилось, что его личные перипетии всегда как-то слишком зависели от жизни государства.

Отовсюду его вышибали. И всегда «в ногу со временем». И всегда ему с этим везло, правда, что называется, «от противного». Из-за врожденной способности любые неудачи повернуть себе на пользу, извлечь урок и вырулить на новую стезю.