Евгений Будинас - Давайте, девочки

Но Князь не дал ему нарушить традицию.

– Я, знаю, батоно Гене, что у нас с тобой есть. – Князь красиво расправил плечи и еще заметнее постройнел. В высоко поднятой руке он держал бокал с красным вином. На фоне закатного неба это классно смотрелось. – Есть только одно – князь улыбнулся, – что нам досталось от родителя и всегда остается с нами. С чем мы сумели счастливо прожить нашу «совковую», как ты говоришь, жизнь, которая не всегда была даже в шалаше. И счастливо живем дальше. Бог дал, никак не хуже, чем живут все вокруг. Как бы они там не пыжились…

Они поняли друг друга. И отправились в гостиницу к Рыжуку, где до глубокой ночи накручивали коридорный аппарат (телефон в Тбилиси был тогда грузинской легендой – из-за невозможности никуда дозвониться) и таки дозвонились до одной из Рыжуковских подружек и учениц.

Назавтра в солнечном тбилисском аэропорту они уже встречали веселую стайку «бабочек» из пасмурного Минска. Столь экстренным вызовом ученицы «мастер-класса» были, понятно, заинтригованы, разогреты и возбуждены. А встречей со статным красавцем князем, которому по виду и живости уж никак нельзя было дать ни его возраста, ни, тем паче, его тюремного срока, и всем увиденным и испытанным на берегах Куры и Арагви просто потрясены.

Батоно Чабук с «батоно Рыжуком» так с ними отвязались, что вояж этот стал историческим в глубинном взаимопроникновении культур столь разных по менталитету народов, какими представляются дилетантам «знойные» грузины и «млявые» белорусы. Не говоря уже о пресловутом «конфликте поколений», якобы раздирающем общество. Если кого и раздирали, так только Князя, за что Рыжук и получил право панибратски звать его Чабуком, несмотря на двадцать лет разницы в возрасте (и еще «в среднем» на тридцать – с девицами).

Именно с той встречи и начались его вояжи «по друзьям с подружками», Надо сказать, что и в Москве, и в Тбилиси, и в Таллине, и в Ялте друзья встречали их одинаково восторженно: «Опять Рыжюкас со своим зверинцем на гастроли прикатил!»…

Началом всего и единственной радостью, где почти все зависело только от него, и в чем он никогда не считал себя провинциалом, была для Рыжюкаса… Любовь.

Только в любовных играх он, безо всяких скидок, никогда не ощущал своей совковой ущербности. Пусть и оставаясь до сорока трех лет «невыездным», пусть обидно, как и батоно Чабук, шмякнувшись, когда впервые вырвался за кордон и ощутил себя нищим, которому не по карману пригласить школьную пассию в приличный ресторан…

В любви он умел быть богачом. На любом матрасе и в любом сарае. Только в любви он был свободен, независим от обстоятельств и мог потягаться с любыми Казановой и Аленом Делоном, что возмещало и компенсировало никчемность и униженность его совкового существования – во всем за пределами любви.

Но он – голый король, и останется голым королем до той поры, пока будет двурушничать и разрываться. Пока будет жить Любовью, а писать о дураках в политике и необходимости рыночных реформ. И надиктовывать эту чушь юной прелестнице, напяливая на ее девичьи перси несуразный кирзовый лифчик.

Конечно же, он думал об этом давно, конечно же, он все понимал. Но понимать – это значит делать. То, что дорогу нельзя переходить в неположенном месте, действительно понимают только те, кто не лезет сломя голову под трамвай…

Сейчас, глядя на Малька, усевшуюся на кровати, с ее задорно торчащими в стороны сиськами (это она их выставила для раскрепощения) и диктофоном в вытянутой руке, Рыжюкас как никогда захотел вернуться. Закрыть дверь, в которую его внесло чуждым ему и бездарным ветродуем.

Оставить дуракам их задворки…

Он должен написать о Любви и Измене, о надеждах и разочарованиях, о тумане и дожде, о голой заднице девицы, застывшей в «роковой» позе, о полной луне, животных страстях, разлуке и щемящих душу закатах, о том, чем живут все нормальные люди, далекие от политики и «государственных» проблем.

Он понял, что только здесь для него еще не закрыт выход.

Только честно сказав о любви, как еще никто никогда о ней не сказал, он вырвется из глухой, как тоска без водки, провинциальности в своей писанине.

В этом теперь смысл жизни, как ни высокопарно такое звучит. Ну да, ну конечно же! его вынесет только Любовь, как волной пассата выносит к берегу измочаленного пловца.

– Во, блин, – сказала Маленькая, – ну ты даешь! Так ты и меня переплюнешь, не то что эту Франсуазу… – Она посмотрела на него подозрительно: – Послушай, а когда ты был малым… Ведь ты наточняк собирался стать великим, ну самым-самым?

– Я и сейчас не прочь, – сказал он буднично, как о засолке огурцов. – Между прочим, для этого у меня в запасе еще целых двадцать пять лет… Но сначала мы оставим «Прозу жизни» и напишем с тобой новую книгу.

– И это будет… Книга… про Любовь!

У нее в руке заряженный диктофон. Она готова. Они должны взяться немедленно… Ну же!..

– Чего ты тормозишь?! – нетерпеливо спросила Маленькая. Она сидела на кровати, по-турецки скрестив ноги.

Чего он тормозит? Чего столько лет ходит вокруг да около?

Глаза у нее горели, как два зеленых светофора.

Рыжюкас плотно затворил оконную фрамугу, посмотрел на сгустившийся туман в потемневшем лесном парке – уже по-ноябрьски моросило – и решил, что прогуляться тут можно бы и с Маленькой, только обязательно нужно прихватить большой зонт. Будет смотреться, как в старом английском кино, хорошо бы еще крохотную собачку. Впрочем, Малёк и сама умела ходить рядом, преданной сучкой заглядывая в лицо хозяину и выжидающе повиливая задком с купированным хвостом…

Он повернулся к ней и неожиданно для себя признался:

– Я не умею…

– Ты что, очумел?! – Она подскочила, как на батуте, круто к нему развернувшись. – КТО – не умеет?!

От такого взрыва Рыжюкас рассмеялся. Потом задумчиво продолжил:

– Я трушу, как заяц перед морковкой. Ведь поле чужое и я на нем совсем новичок… Думаешь, просто начинать на седьмом десятке? Когда уже совсем не осталось времени на ошибки… – Он помолчал. – А тут ведь еще надо, чтобы нам с тобой повезло. Иначе – никто ничего и не заметит… Когда мой парижский друг и великий художник Борис Заборов говорит, что еще несколько шагов, и он станет первым из всех признанных, я ему верю и не верю: тут ведь еще как повезет… Хотя он и сделал все, у него ведь уже все наработано… Теперь только последний рывок, а дальше – судьба, фарт.

Он достал табак и заправил трубку. Сорок пять лет он курил только трубку – с того дня, когда перед расставанием ему подарили первую трубку его друзья. Сначала пижонил, потом втянулся. И привык в процессе курения сосредотачиваться. Трубка ревнива, она гаснет без внимания, хотя и помогает собраться с мыслями… Подружкам его трубки нравились. Почему-то все женщины, независимо от возраста и пристрастий, завороженно млели, когда он важно попыхивал сначала «Золотым руном», а позднее и голландским «Вирджиния»… Малёк от его трубок «вааще тащилась», она даже научилась их правильно набивать, что до сих пор никому из его избранниц не удавалось…