Евгений Будинас - Давайте, девочки

Однажды он застал здесь Ленку. Они не сговаривались, они вообще ни разу в паре не рокенролили, но тут откололи такой буги, а потом, совсем раскрутясь, и такой рок, что Рыжук, потянувший спину и мышцы ног, потом неделю не ходил в вечернюю школу, потому что не мог подниматься по лестнице. Зато на «броде» еще довольно долго говорили, что Гене Рыжий единственный в роке «король».

Малёк слушала не очень внимательно. Она думала о своем. И ей нужно было этим поделиться:

– Мне так кажется, что настоящая любовь – это когда все невозможно, а люди вместе, хотя они друг другу даже совсем не подходят. И остаются вместе, несмотря ни на что, да хоть атомная война… Потому что друг без друга они не могут… Или когда они расстались навсегда, как вы с Ленкой.

– Сама до этого дошла или где-нибудь прочитала?

– Дурак. Просто я теперь все думаю, думаю, ну что людей сводит, когда все невозможно, когда все против них… Ну как у нас с тобой…

– А что у нас невозможно?

– Все.

– Ну… Не совсем все…

Через день она как бы ненароком заметила:

– Между прочим, ты собирался позвонить своему другу.

…Хозяин мастерской встретил их в домашнем халате.

Рыжюкас узнал его с трудом, так как Саулюс отпустил черную, как у попа, бороду, а сухой череп его был абсолютно гол.

– До утра работал, – сказал он. – Если бы не вы, так и продрых бы до ночи… Который теперь час? – Он заразительно зевнул и потянулся, отчего полы халата развалились, обнажив волосатую, как у медведя, грудь, что не ускользнуло от настороженного взора девушки, по вполне понятной причине слегка притихшей и предварительно напряженной.

– Посмотрим мои новые работы или сначала перекусим? – Саулюс подошел к холодильнику, разрисованному под пачку «Мальборо». На холодильнике стоял трехлитровый штоф виски Блек-Лейбл.

Перекусили. Посмотрели работы. Выпили. Включили музыку.

Маленькая вышла в уборную.

– Ты ее похвали, – подсказал приятелю Рыжюкас.

Саулюс понимающе кивнул. Когда девушка вернулась, пройдясь между мольбертами и подрамниками с холстами, он, подняв руку и сложив пальцы рамкой видоискателя, посмотрел на нее, как прицеливаясь, но ничего не сказал, только чуть цокнул языком. Она вспыхнула.

Тут же снова выпили, теперь наконец за встречу.

– Ты все такой же? – полуутвердительно спросил Саулюс, посмотрев в упор на Малька. – Я тоже никак не могу успокоиться. Хотя бы постареть. Как это там у твоего любимого поэта? «Мордеем, друг. Подруги – молодеют…»

Маленькая (они сидели в огромном, как диван, кресле) склонилась к Рыжюкасу, на ухо зашептала:

– А он вообще ничего… Такая же, как ты, наглая и развратная кобелина…

Саулюс понятливо кивнул:

– Ладно, тогда вы пока поднимайтесь наверх, отдохните… Дело молодое, а мне тут надо кое-что набросать. – Он уселся за огромный, как бильярд, стол у окна, повернулся к ним спиной, включил лампу и принялся сосредоточенно затачивать карандаши.

Они поднялись на бельэтаж. Над топчанами висело огромное, в полстены, зеркало в тяжелой старинной раме с завитушками позолоченных вензелей и слегка замутненной поверхностью с темными полосами потемневшей от времени амальгамы, отчего изображение в нем таинственно отдалялось. Маленькая мгновенно с себя все скинула и принялась перед ним позировать, как всегда, любуясь собой, теперь в новом, антикварном интерьере…

– А что такое по-литовски Саулюс?

– Солнышко, – сказал он.

Она засмеялась:

– Очень прикольно, когда «солнышком» называют такой сундук.

– Это у литовцев еще с языческих времен… Ромашка, Утро, Одуванчик – мужские имена… Ну подразни меня…

«Учебно-тренировочно», как он про себя съязвил, нацеловавшись, они лежали рядом и перешептывались. Малёк заметно трусила и млела от любопытства одновременно: то струной напрягалась, то начинала подрагивать, как лошадь перед бегом, то принималась рассматривать свою длинную ногу, выпрастывая ее вверх и как бы пытаясь дотянуться пальцами до зеркального стекла.

Рыжюкас поглаживал бархатистую кожу ее груди, похлопывал по животу, нервно подрагивающему, как холка у собаки, расслабляя его напряженность, постепенно заводясь, но не от близости с обнаженным телом – женская обнаженность его чаще всего не возбуждала, – а от ее очевидной, несмотря на испуг, готовности испытать новые и откровенно греховные ощущения, вот прямо сейчас с совершенно незнакомым, чужим ей мужиком, не важно, что его приятелем…

К тому же, он еще и тихонько, шепотком подтрунивал над ее распущенностью, на что она деланно возмущалась и даже изображала порыв немедленно натянуть платье, но он ее останавливал…

– Ну, что вы тут затихли? – Художник стоял прямо перед ними, халат распахнут, но уж никак не ненароком.

От люстры под потолком вокруг его головы широким лучами расходился нимб, огромная борода при лысом черепе дополняла языческий образ. И уж совсем его дополнял этот жуткий ковер черной и мохнатой, как ночная пуща, растительности на груди, животе и в паху. Рыжюкас помнил, что от этой экзотики девицы обычно балдели даже больше, чем от мощного обрубка белой башни Саулюса, торчащей в его паху – с как бы зубцами нарезанной крайней плотью и необычно утопленной головкой, который массивностью напоминал Рыжюкасу башню на краю Беловежской пущи.

Впрочем, кирпично-красную «Белую вежу» давно перестали подбеливать известью, так что с таким же успехом можно бы вспомнить и неприлично торчащий на горе Гедиминаса в центре Вильнюса фаллический обрубок замковой башни с воткнутой, как в канапе, зубочисткой с флажком.

Маленькая лежала на боку, спиной к Рыжюкасу, но по тому, как она замерла, он понял, что архитектурно-растительным излишеством его друга эта юная распутница потрясена. Что возбудило его окончательно.

– В рот! – вдруг простонал он, неожиданно почувствовав, что больше не в силах сдерживать внутренний напор. – Скорее! – И откинулся на спину.

Малёк тут же ринулась. Но она не поняла, она все перепутала. И рванулась, увы, не к Рыжюкасу, который, протяжно взвыв, уже кончил, а к Саулюсу, точнее, к его чреслам, жадно утопив в черной чаще свое личико… Забыв и игриво прогнуться, и сексуально отставить попку, чему он ее учил, и вообще все на свете забыв…

Жаль, конечно, подумал он, едва поостыв, что с годами все тускнеет… Ну что ему теперь ее ревновать к какому-то морскому офицеру Диме? Не говоря уж о Саулюсе, пусть ее грехопадением с ним он и завелся. Правда только на миг. Увы, не испытав былой остроты. И никак не раскрутив ситуацию в мастерской…

Чего тут колотиться, с какой стати, когда давно уже определилось, что секс это просто одно из занятий? И уже не дано снова зайтись в приступе жгучей ревности! Как тот горный козел… И рвануть в ярости поводок и забить копытом…