Евгений Будинас - Давайте, девочки

А получалось как-то неловко. Уж больно неуклюже, если посмотреть со стороны.

Как тут ни хорохорься, но что играть, о чем говорить, они сегодня не знали. Особенно с Рыжим, которого никогда не принимали всерьез, чтобы без подначки, без подколки. Кем бы он там ни стал…

Ну не знали они, как в таких случаях себя вести. Дружили давно, правда встречались все больше от случая к случаю: чего только в жизни не случалось… Много чего бывало – и хорошего, и не очень, но никому из них еще не приходилось умирать.

Рыжий, выскочка, опять первый.

Посмотрев на друзей, несколько пришибленных проколом Дизеля, Рыжюкас вспомнил, как умирал его собкоровский начальник, можно сказать, даже учитель. Был он, пожалуй, самым ярким и талантливым журналистом старой школы из тех, кого ему довелось знать.

Тогда от больных раком диагноз скрывали, но тот не идиот был и конечно все заподозрил и просчитал, видя, как близкие и друзья в разговоре отводят глаза.

Собравшись навестить шефа в больнице, Рыжук решил все его подозрения снять. Для чего детально продумал линию поведения: опасную тему в разговоре не только не обходить, а специально задеть, и вести себя в ней нарочито грубо и непринужденно, как с больными себя не ведут. Подчеркнув тем самым, что к диагнозу шефа слово «рак» вообще никак не относится. Даже пару анекдотов к случаю припас.

Пошутил на «опасную тему» он с таким явным перебором, что это и младенцу бросилось бы в глаза. Но его шеф, учитель, умнейший из множества умных, которых Рыжюкас в своей жизни встречал, в ответ вдруг от ярости посерел, губы посинели, восково обтянутый подбородок затрясся:

– Вы подлец, – говорит, – негодяй и мерзавец.

Уверенность больного, что Рыжук его специально подначил, да еще и с изуверской жестокостью, была столь велика, что отомстить этому циничному подонку, негодяю и подлецу он решил самым жестоким и беспощадным образом, какой только на смертном одре и можно вообразить. Он завещал: никогда не принимать Рыжука в ряды членов КПСС.

Использовал, так сказать, вето уходящего.

В партию Рыжука и действительно не приняли. Хотя он и не слишком настаивал – в память о любимом учителе и хорошем человеке. И был, к слову сказать, в те времена единственным беспартийным собкором во всей стране.

Сейчас Рыжюкас от неуклюжести друзей и их наивной нарочитости ни сереть, ни бледнеть не стал, а растрогался до слез.

– Ладно, – сказал он, – вы тут вокруг меня зря вытанцовываете. В этой омлетной тематике. Хотя иногда и смешно.

И тоже воспользовался правом уходящего. Потребовал к себе внимания – и чтобы не перебивать. Чтоб уже совсем не фраером быть, отрываясь от школьных друзей, он решил рассказать им под занавес их сегодняшнего самодеятельного спектакля забойную историю про то, на что толкает людей любовь. А заодно, чтобы не отрываться от заданной темы, и про то, как яйца спасли мир, причем во всем мире.

Ему эту историю приятель поведал, с кем вместе учились (хоть и недолго) по закрытой специальности «управление летательными объектами». Теперь он на пенсии, а всю жизнь был штурманом дальней авиации.

«Как-то с командиром вызывают меня по начальству.

– Крутите дырки в пиджаках. – В том смысле, что задание боевое.

– Под орден, что ли? – на всякий случай уточняю.

– Бери повыше, по Звезде Героя вам обеспечено. Если, конечно, довезете эти хреновины до цели. А где цель – в полете узнаете.

Самолет у нас и без того новейший был, его и до сих пор не рассекретили: когда садились, нас сразу брезентом накрывали и охрану вокруг цепью. А тут еще и вовсе две тайные хреновины подцепили, заставив расписаться, – прямо жуть.

Ладно бы, но только поднялись, набрали высоту, у меня, видать от нервного стресса насчет геройских звезд, зубы разболелись, причем сразу все, да так, что сознание теряю, натурально вырубаюсь… Пришлось запросить начальство, пошли на вынужденную под Семипалатинском. Меня в санчасть, там фельдшерица, здоровая, как слониха, надо говорит, рвать. Если под наркозом – двое суток в полет не выпущу, если так, через два часа – свободен. А у меня перед глазами звезды, но не от боли, а от амбиции. Хочется героем стать. Ну, рванула бабища клещами вроде кузнечных об колено. Потом орет: руки, гад, разожми, – а это я от шока в ручки кресла вцепился, как в катапульте.

Очухался часа через полтора, бегу, шатаясь, к самолету. Все прикрыто, все оцеплено, а командира нигде нет. Час нет, два нет. Ну, у меня там запас спиртяги – приборы протирать, пошел к диспетчерам, как-то уговорил, чтобы по-тихому нас подзадержали – иначе кранты, да еще со спецгрузом – дело вообще трибунальное… А командира и до ночи нет, и назавтра нет, спирт уже кончился, а в голове у меня уже звезды не на лацканах, а на братской могиле: понятно, что за такое обоим вышка, а по военному – расстрел.

Отправился на поиски лично. Бегаю, как пес, расспрашиваю, не встречал ли кто моего майора. А он мужчина представительный, с сединой. После Афгана. И фуражку в руке носит. Это и помогло. Там неподалеку от аэродрома шанхайчик для обслуги, ну, как всегда – хибарки, вагончики, вот мне и показали развалюху, куда вроде бы похожий персонаж направлялся.

Подхожу, за окном что-то мелькнуло, но дверь заперта, причем снаружи, на висячий замок. Подергал, обошел, прильнул к окошку, присмотрелся: в углу на кровати точно он сидит, к стенке прижался, в простыню обернут.

Я фортку, конечно, тюкнул – от страха я и хибару бы развалил, подзываю командира, а он упирается, не идет. «Даешь, слово офицера, что никому не расскажешь?». – «Даю, говорю, слово, что даже трибуналу, который нам с тобой обеспечен, не вякну». – «Да что твой трибунал, тут дело похуже, поэтому поклянись». Клянусь, говорю, что и под пыткой буду молчать, как Зоя Космодемьянская или молодогвардейцы. И до самой смерти, которая у нас уже не за горами.

То, что он рассказал, было, конечно, страшным. Но страшнее – что он мне показал.

Пока я в санчасть бегал зубы рвать, он, оказывается, заскочил к знакомой казашке. У нее к нему старая любовь. Ну, выпили, закусили, то да се, медосмотр-то мы прошли перед полетом, так что опять выпили, снова, понятно, то да се, после чего он и заснул. А казашке на работу. Она его на замок и закрыла. Потом пришла, снова напоила, опять то да се, снова на замок, а сама на работу…

– Ты что, я ему говорю, охренел, нам же теперь вышка, ты что не мог разнести эту хибару?

– А замок?

Это он говорит, и я понимаю, что он тронулся, если боевому летчику, только после Афгана, где он и поседел в плену у моджахедов, откуда выбрался, выдрав с корнем решетку, вдруг замочек на хилой двери стал помехой…