Вячеслав Пьецух - Левая сторона

— А-а! Миллер, прогульщик несчастный, двоечник, шалопай! — сказал он, улыбаясь весело и несколько ядовито. — Ну, чем занимаешься, как живешь?

Рука у Андрюши, что называется, дрогнула, поскольку не ответить на вопрос педагога было нельзя, и пистолет так и остался лежать в кармане.

— Живу я хорошо, — ответил Андрюша, — на пять миллионов в месяц. А профессия моя — киллер. То есть ликвидатор по заказу, вроде фирмы «Заря», как раньше окно помыть.

— Вот еще слово дурацкое выдумали: «киллер»… — сказал физрук, нахмурился и добавил: — Ну какой ты, Андрюша, киллер, урка ты, мокрушник, сокольническая шпана.

— Вы, Сергей Сергеевич, кончайте издеваться над человеком, — серьезно сказал Андрюша. — То, ё-моё, двойку ставят на ровном месте, то говорят оскорбительные слова!..

— А я и не издеваюсь, я тебе правду говорю: урка, мокрушник и сокольническая шпана.

Лицо у Андрюши вдруг как-то осунулось, плечи опустились и взор попритух, как бывает с людьми, когда им ставят ошарашивающий диагноз, он развернулся и стал медленно спускаться с лестницы, вычерчивая ногтем зигзаг на перилах и размышляя о том, что если он в действительности не киллер, а мокрушник, то, наверное, надо менять работу. Как все-таки, заметим, влиятельно у нас слово: если, скажем, ты путана, то живется тебе радостно и привольно, и совсем по-другому себя чувствуешь, если блядь.

Тем временем вернулась с работы жена Николая Ивановича, увидела заплаканного супруга и схватила себя за щеки.

— Прощай, Нина! — сказал ей Николай Иванович. — С минуты на минуту отдам концы. Температура у меня сорок один градус и две десятых.

— Дурень ты, дурень! — сказала Нина. — Этот архиерейский градусник давно выкинуть пора, он уже два года показывает сорок один градус и две десятых!

Вот уж действительно трудно постичь психологию человека: Николай Иванович даже отчасти огорчился этому сообщению, он посмурнел, как-то подтянулся, некоторое время походил взад-вперед от застекленной двери до письменного стола, потом взял в руки исписанные листки, поморщился и, скомкав, выбросил их в корзину.

Между тем ковчег Саши Размерова стал настоящей достопримечательностью, его даже вписали в путеводитель по «Золотому кольцу», и туристы, приезжавшие во Владимир, специально делали крюк, чтобы полюбопытствовать на диковинку, а также ее творца; скоро стали от ковчега щепочки отщипывать на сувениры, но Саша Размеров, что называется, ничего. Его единственно угнетало, что потопа все нет и нет; уже по радио сообщили, что и Голландию затопило, и Германию залило, а во Владимирской области стоит сушь… Торчит Саша в чайной напротив почты, пьет кислое пиво, гордо посматривает на своих собутыльников и время от времени говорит:

— Если Бог, — говорит, — когда-нибудь окончательно осерчает на людей и решит поглотить всех до последнего человека, то, я думаю, русские — на десерт.

В Москве, на Петровке, в китайском шалманчике под дурацкой вывеской, которую можно было прочитать как матерную инвективу, сидели и выпивали двое приятелей: переводчик Иван Петрович Красоткин и поэт Николай Николаевич Лобода. На лицах у обоих значились такие жалкие, даже несколько заискивающие выражения, какие бывают у людей, недавно переживших оглушительное несчастье, из тех что надолго выбивают человека из колеи. На самом же деле ничего по-настоящему трагического не случилось, а попросту приятелей заели разочарование и тоска. Разве что Лобода только-только развелся в четвертый раз и по этому случаю, а также в силу богатого матримониального опыта вывел такое заключение для предбудущих поколений: не следует жениться на узбечках, девушках со средним специальным образованием и тем более дважды на заведующих пошивочной мастерской.

Красоткин был женат только один раз и после развода пришел к тому же, вернее сказать, к тому, что и одного раза для него вполне достаточно и в места, где регистрируются акты гражданского состояния, в следующий раз уже явятся без него. Развелся же он по причине довольно странной, а именно потому, что его жена насмотрелась телевизора и с ней невозможно было поговорить. Положим, забудет он зонтик в метро, а жена ему объявляет: «Ты разбил мне сердце»; Иван Петрович в ответ: «Это к счастью»; тогда жена скажет: «Безумец! Это посуда бьется к счастью, а не сердца».

На беду, Красоткина недавно угораздило влюбиться в семнадцатилетнюю девушку Марину Поспелову, которая работала приемщицей в ломбарде и по вечерам танцевала в клубе «Багдадский вор». Это чувство оказалось настолько изматывающим и входило в такое болезненное противоречие с его убеждениями касательно гражданских состояний, что он постоянно пропускал свою станцию, когда возвращался домой в метро.

Так вот сидели они, выпивали и все больше помалкивали, поскольку дружили лет двадцать, и все тематическое, принципиальное оговорили по многу раз. Только время от времени Лобода, который был в своем роде кладезь ненужных сведений, сообщал Ивану Петровичу какой-нибудь курьез, что-нибудь совсем уж постороннее, например:

— А Наталья Николаевна бивала Пушкина по щекам. Красоткин спросит с раздражением:

— Ну и что?

— Да, собственно, ничего.

В шалманчике было немноголюдно, тонкие юноши в плохо выстиранных белых рубашках, с полотенцами через предплечье и в домашних тапочках неслышно сновали туда-сюда, из кухни потягивало кисло-сладким соусом и какой-то морской дрянью, где-то наигрывала чужая, вкрадчивая, постная музыка, за окном передвигалась московская отсутствующая толпа. Лобода достал из портфеля другую бутылку водки и стал разливать ее по фужерам, воровато озираясь по сторонам. Выпили. Лобода сказал:

— Средняя годовая температура в России составляет минус 3,9 градуса по Цельсию.

— Ну и что?

— А то, что в России, как в холодильнике, — жить нельзя! Ты пробовал жить в холодильнике? И я нет!..

Красоткин помял пальцами хлебный мякиш, протер столовый нож салфеткой, исследовал орнамент на перечнице и сказал:

— И сто, и двести лет назад наш народ существовал при этих самых минус 3,9 градусов по Цельсию, а все-таки Россия была замечательная страна.

— Опять двадцать пять! Да чего же в ней было такого замечательного: по детской смертности шли сразу за Мексикой, доходы на душу населения были самыми низкими в Европе, своего машиностроения практически не имели, грамотными были один человек из ста…

— Зато в стране господствовала культурная традиция, которая в полном объеме воспринималась каждым последующим поколением, как, положим, суббота с Рюрика — банный день. Люди столетиями писали, читали, музицировали, демонстрировали манеры, стремились, обожали Толстого и терпеть не могли Маркевича, и даже у полудикого крестьянства материться по праздникам считалось (прошу прощения) западло.