Евгений Гагарин - Возвращение корнета. Поездка на святки

— Я же его отпустил, но если он хочет… — заявил он и, натянув полость на ноги и подняв воротник, опять завалился на сено. Лег и Подберезкин, но спать не мог. Ехали они через поля по умятой танками дороге, которую стало уже заметать; направо и налево возникали столбы с немецкими надписями на перекладинах, действовавшие здесь как-то особенно нелепо и невероятно; ехали через совершенно искрошенные боями молодые перелески, через старые боры с огромными вывороченными елями, с расщепленными надвое соснами, с чудовищными воронками. Лес был уныло гол, безжизненно тих и прозрачен. На редких березах всё еще висели отдельные пожухлые, багрово-красные листы, застыв в воздухе. А с земли иногда взлетал с сухим шорохом снег, неслись мимо сморщенные желтые листья. Еще деревни не было видно, как Подберезкин услышал дальний гул боя. Били из крупных орудий, где-то очень далеко.

— Сколько осталось до Петушкова? — спросил он возницу.

— Верст 7, а може и 10, — отвечал тот не сразу.

— Значит это не в Петушкове бьют?

Мужик ничего не ответил, только вздохнул. Чем дальше они ехали, тем сильнее становились взрывы, сотрясавшие воздух и землю. Паульхен приподнимал голову, прислушивался, взглядывал на корнета и опять ложился. Дорога сделала поворот, и гул стрельбы совсем приблизился. Подберезкин стал различать выстрелы немецких танков и ответы русских. Каждый раз, когда вдали, на той стороне, глухо раздавался выстрел, он прислушивался, напряженно ожидая приближения снаряда; скоро с расширяющимся гулом, как набегающий ветер, обрушивался где-то за лесом снаряд и рвал гулко воздух. Лошадь вздрагивала, поводила ушами, крестился мужик. Ложились снаряды, впрочем, сравнительно далеко, хотя в воздухе пахло уже горелым порохом, дымом. Лес помельчал, перешел в кустарник, сбоку побежали изгороди, первые поля.

— Петушковские… — сказал мужик и добавил вдруг горестно — Господи!

Оглянувшись — лежали они в розвальнях головами к лошади — корнет увидел черные кучи дыма, волнующиеся на горизонте, как море. Горело во многих местах: совсем далеко стоял прямой длинный столб голубого дыма, налево небо было палевого цвета от невидимого пожара, а прямо, ближе, ярко пылали дома деревни, вздымался косматый дым, широко метало красные искры. Это было Петушково. Люди суетились около горящих домов, таскали рухлядь к лесу; с другой стороны уходили вереницы немецких солдат, перегибаясь под грузом спинных мешков; тянулись бесчисленные подводы со скарбом, и на них и рядом были бабы и мужики: истошно гудя, прорывались автомобили. В воздухе явственно строчил пулемет. Мужик неожиданно стегнул лошадь и стал поворачивать обратно. Паульхен вдруг вскочил.

— Halt! Куда? — закричал он не своим голосом, хватая возницу за руку. — Vorwarts! Перед!

Лошадь быстро побежала по дороге к деревне, и тут же, повизгивая, стали налетать сбоку пули. Стараясь теснее прижаться к сену, Подберезкин лежал на санях, а потом разом сел, сердясь на себя: трус он, что ли, в самом деле?.. И вспомнил слова князя Андрея Болконского из «Войны и мира», своего любимого героя: «Я не могу бояться». Он тоже не мог бояться, в особенности на глазах Паульхена, хотя, разумеется, и глупо было бы умереть так, ни за что ни про что, от русской пули. Но куда же уходили немцы? Оставляли они, что ли, деревню? В таком случае — куда же они сами теперь еще ехали? Прямо в плен? — вдруг осознал он с жутью. Нет, в плен к большевикам он не мог, не смел, ни за что не должен был попасть!.. Он нащупал револьвер. В крайнем случае, если судьба, — это всегда оставалось… Едва они въехали в деревню, как, застилая весь свет, перед глазами, точно чудовищная птица, разом налетело что-то огромное, ухнуло, оглушая, разрывая уши, и Подберезкин почувствовал, что его подымает в воздух, выносит куда-то в сторону, обдавая дымом и огнем… «Господи, благослови! — сказал он, крестясь: очевидно, конец». Но уже через секунду стало тихо, и первое, что он увидел, была их лошадь, мчавшаяся обратно к лесу: за нею странно, на одной оглобле, волочились сани, а сзади, смешно припрыгивая, размахивая руками, бежал без шапки их возница-мужик.

— Zum Donnerwetter! — сказали сбоку, и он увидел Паульхена, подымавшегося со снегу, — походил он на белого медведя. Очки упали с его носа, и близоруко и беспомощно он смотрел вокруг своими добрыми белесыми глазами. Близко пылала изба, метались с криком и воплем бабы, кидались в огонь, закрывая лицо руками, что-то тащили, и тогда еще громче голосили дети. Дома горели и дальше, но никто их не тушил. По улице бегали беспорядочно немецкие солдаты; и тут же корнет увидел Корнеманна и фон Эльзенберга — автомобиль их застрял в снегу. Впереди, загораживая дорогу, завяз чудовищный полуразбитый грузовик. Увидев Рамсдорфа, Корнеманн закричал:

— Надо уходить немедля, деревня оставляется! Русские обходят с запада. По старой дороге невозможно отступать. Идем на восток.

Мимо мрачно уходили солдаты, не обращая внимания на застрявший автомобиль.

— Halt! — закричал Корнеманн, — что вы, ослепли? Помогите вытащить!

Но солдаты проходили поспешно дальше, как будто не слыша, некоторые оглядывались назад. «Катюшь, Катюшь!» — кричал кто-то испуганно, и оглянувшись, Подберезкин увидел, что из дальнего леса выползли черные жуки, за ними, перебегая, падая, появились солдаты.

— Стой! — кричал Корнеманн — Zum Teufel! Я расстреляю вас! — Но никто не обращал внимания на его крики — все бежали дальше. «Если немецкий солдат бежит, его не остановит ничто», — вспомнил он слова участников великой войны. Однако автомобиль мог пригодиться…

— Эй, бабы, подходи, машину надо освободить! — закричал Подберезкин.

Подошло несколько баб с черными от сажи лицами, несколько подростков, помогли оттащить грузовик, освобождая проезд. Бросив короткий взгляд на опушку леса, Корнеманн поспешно полез за руль. Рядом с ним сел фон Эльзенберг.

— Садитесь! — закричал Корнеманн. — Скорее! Чего же вы ждете!

Он дал газ. Два молодых офицера, приехавших с ним, втиснулись поспешно в кузов.

— Еще один войдет. Рамсдорф, was warten Sie denn… Поторопитесь! — закричал Корнеманн.

Паульхен подошел ближе и заявил тихо, но так, что Подберезкин слышал: «Если вы не возьмете его, я останусь тоже и прострелю вам шину. Это неприлично — ваше поведение».

— Но что же вы хотите — у меня нет места.

— Эльзенберг, выйдите. Я больше вас ростом, я сяду вместе с Корнеманном и возьму вас на колени. Подберезкин войдет сзади.

Тронулись они в полной тишине и, необстрелянные, достигли опушки леса. Автомобиль шел с трудом, колеса провертывались на гладкой колее, Корнеманн, не переставая, ругался. Первое время они всё же обгоняли солдат, сани, заставляя их сворачивать с дороги, и ушли значительно вперед. А когда въехали в лес, сразу стало безлюдно и почти мгновенно темно. Еще час или два они пытались продвигаться вперед самым медленным ходом, освещая перед собою дорогу, останавливаясь в недоумении на перекрестках — как дальше ехать? Не было никаких указаний. «Наверняка попадем в плен», — подумал Подберезкин, живым не сдамся!». И как бы в ответ на его сомнения, Корнеманн выключил мотор и с проклятием полез наружу: