Белва Плейн - Бессмертник

— Если б мы были в этом мире одни… — начала она. — Но так не бывает. Рядом всегда люди.

— О чем ты?

В его взгляде столько страдания и надежды!

— Рядом всегда люди, — повторила она мягко, тщательно подбирая слова. — Те, что уже ушли. И те, что пришли следом. Это невозможно. Невозможно.

— Но почему?

— Потому что это семья Джозефа. Понимаешь, Пол?

Он покачал головой:

— Нет, Анна, не понимаю.

Она встала и положила руки ему на плечи:

— Мой любимый, мой очень-очень любимый. Посмотри на меня. И послушай. Скажи, ты можешь представить себя в доме у Айрис и Тео, за их столом, с их детьми? Как я могу ввести тебя в семью, где твоя дочь не знает, что она твоя дочь, а внуки тебя в глаза не видели?

Он не ответил.

— Это безумие, понимаешь, безумие! Ты понимаешь, что я этого не вынесу? — проговорила она.

— Ты этого не вынесешь, — повторил он едва слышно.

— И ты тоже.

Она оторвалась от него, прошла на другой конец комнаты. Слезы жгли глаза, и, отвернувшись, она вытерла их локтем.

Больше нельзя так близко… Не подходить, не прикасаться.

— Опять семья, — произнес Пол. — Всегда семья. Семья превыше всего.

— Но ты ведь понимаешь почему?

— Да. И все же, если ты переменишь решение, я снова с радостью перестану понимать. И пошлем всех к черту.

— Ты шутишь?

— Конечно, шучу… Знаешь, — сказал он внезапно, — я завидую Джозефу.

— Завидуешь? Он же умер!

— Верно. Но пока он жил — он жил.

С каминной полки в соседней комнате донесся бой тех самых равнодушных и жизнерадостных ходиков, что подарили его родители. Все часы ее жизни они отбивали одинаково: счастливые и горестные, дарившие надежду и уносившие надежду. Всегда одинаково.

— Анна, это окончательный ответ?

Она повернулась. Она видит его в последний раз, в самый последний. Эти глаза, удивительные, голубые глаза, этот смех, эта сила, нежность, ласковые губы, руки…

— Ты не передумаешь?

— Пол, нет… иначе невозможно.

Нельзя плакать, Анна, нельзя. Ты столько раз в своей жизни прощалась с теми, кого любила. По-всякому, но всегда прощалась. Сейчас еще одно прощание, вот и все. И плакать нельзя.

— Что ж… Мы больше не увидимся. К концу года я переберусь в Европу.

— Я буду думать о тебе. Всегда.

Она протянула руку. Он сжал ее в своих ладонях, подержал. И отпустил.

— Нет, не провожай меня. Прощай, Анна.

Он прошел через боковую дверь, соступил с веранды на траву и скрылся из виду.

Заурчал мотор, прошуршали по гравию колеса. Уехал. Она вышла на веранду. На столике чашка, из которой он пил; на краю тарелки — его вилка. На этом стуле он сидел.

Тайна, великая тайна. Что важнее: любовь или преданность долгу? Как мы хотим поступить… как мы должны поступить?.. И что сильнее?..

Снова бой часов из открытого окна. Полчаса. Еще час. На лужайку спустились длинные серо-синие тени; солнце почти ушло за горизонт. Наконец Анна встала и вернулась в дом.

За пределами Израиля его называют Галилейским морем. Сами же израильтяне говорят «Кинерет», озеро-лютня. Отель заполнен туристами со всех концов света, тут и американцы, и обвешанные фотоаппаратами японцы, и компания французских монахинь, с которыми Лора с Анной пересекаются уже в третий или четвертый раз: впервые — еще на юге, в Эйлате, и дальше к северу вплоть до Иерусалима.

Лора спит. Сквозь легкие занавески сочится свет. Лунный или звездный? Анна подходит к окну, смотрит вниз, на озеро, на синюю ночную листву, которая рассыпается от макушек вниз, словно фонтанные струи. Вода бриллиантово мерцает, бликует, искрится. Там и сям всплески: наверно, играет рыба.

Она засыпает теперь быстро, но неглубоко и ненадолго. Джозеф в последние годы тоже жаловался на дурные, тяжелые ночи, на долгое предрассветное бодрствование. Вот и она давно уже лежит, прислушиваясь к ровному, легкому дыханию Лоры, и ждет утра. А потом все-таки задремывает, и тут же приходят сны.

Некоторые — старые знакомцы, те, что преследуют ее всю жизнь. Есть, например, сон, где два человека становятся одним: Мори — это Эрик, а Эрик — это Мори. В другом сне Джозеф подъезжает на машине, она радостно бежит ему навстречу, но он холодно отворачивается, не хочет с ней даже говорить. И она знает почему. Она его обидела, глубоко ранила, и рана эта неисцелима.

Появился и новый сон: про Лору и Робби Макалистера. Он хороший мальчик, умный, приветливый, с веснушками и густыми светлыми ресницами. Лора с ним спит в колледже. У него другая религия. Впрочем, дело не в религии. Он все равно на ней не женится. Доступные девушки не для женитьбы. Или теперь все иначе? Жизнь так быстро меняется — и уследить не успеешь.

Шевельнувшись, она сама себя будит.

А если он и захочет жениться, ему не позволят родители. Они Лору не примут. От страха за внучку пересыхает во рту. В рассветном сумраке она различает рубашку и джинсы, небрежно брошенные на стул. Детская одежка, совсем ребенок. Беспечный и глупый ребенок!

Айрис известно обо всем. «А мама-то знает?» — спросила Анна у Лоры в первую очередь. «Конечно! Она немного боится, вдруг я разочаруюсь. Но верит, что я о себе позабочусь». И только? И ни слова о том, что есть грех? Об истинах, с которыми жили или пытались жить наши предки тысячи и тысячи лет? О чем думает Айрис? Что она за мать, в конце-то концов?!

Рассуждаю совсем как Джозеф.

Еще в Париже Лора призналась: «Мама велела тебе не рассказывать, а то ты придешь в ужас».

«Тогда почему ты рассказала?»

«Люблю, чтобы все было по-честному».

По-честному! Таков их лозунг. Не важно, что мы творим, если сразу обо всем докладываем.

«А папа тоже знает?» — спросила Анна.

«Нет, он слишком расстроится. У него двойной стандарт. Слышала о таком? Естественно для мужчин и дурно для хороших девочек».

«Я с этим вполне согласна».

«Нана!!! Почему? Чем отличаются мужчины и женщины? То есть чем…»

«Разница невелика, — сердито ответила Анна. — Просто женщина может забеременеть».

«В наше время — нет! Совершенно необязательно!»

Вы подумайте! Вы только подумайте! Анна тихонько встает, начинает одеваться. Как дешево они себя ценят! Готовы кормить, стирать, убирать! Готовы спать с человеком, который взамен ровным счетом ничего не должен, в котором нет ни преданности, ни ответственности, который сегодня здесь, а завтра — и след простыл! Боже мой, Боже мой!

В коридоре, почти под дверью, громкие голоса. Плохое воспитание: ни такта, ни элементарной вежливости. Устроить такой шум в семь утра!

На ноге мозоль от новой туфли. Больно. А какие цены заламывают за обувь! Нет, теперь честный труд не в почете. Кругом сплошная, как выражаются дети, «обдираловка». И сами дети в первых рядах: лишь бы вытрясти у родителей побольше денег.