Жильбер Сесброн - Елисейские поля

Д. явился в министерство вовремя, хотя и не спешил и ни разу не взглянул на часы. В просторном вестибюле с колоннами, напротив мемориальной доски с именами павших в двух мировых войнах, он как бы новыми глазами увидел огромный указатель отделов, от которого веяло таким же холодом: лестницы А, Б, В под арками I, II, III… Совсем как на кладбище. Если бы на министерство упала бомба или если бы оно сгорело в сорок четвертом… Так что ж, его отстроили бы заново, в другом месте, но совершенно таким же! Когда муравейник разрушают до основания, его обитатели, не теряя ни минуты…

Д. поднялся к себе в отдел (арка II, лестница В, 4-й этаж, коридор Г) и застал там все, как было, — никаких изменений. Он внутренне усмехнулся, и этот тайный смешок как бы отделил его от всего и от всех. А между тем, произойди в его отсутствие хоть малейшее изменение, он бы ударился в панику.

— Вы хорошо выглядите! — говорили ему все по очереди.

Ему почудился упрек там, где его не было и в помине: коллеги выражали лишь доброжелательное безразличие. «Им приятно говорить мне это, — подумалось ему. — Так они самоутверждаются…»

В соседней комнате его ожидала новость:

— Помните В.? Бедный, у него инфаркт!

— Инфаркт теперь в моде, — ответил он, не выражая сожаления, чем разочаровал собеседника.

Плевать он хотел на В., да и на них на всех, по правде говоря! И потом, почему «бедный»? Еще неизвестно, кому хуже, В. или им всем.

Д. спросил у сотрудников, кто заменял его во время болезни. Да никто! — заверили его, чтобы успокоить, но у Д. болезненно сжалось сердце: «Значит, моя работа никому не нужна…» Гигантская игра в бирюльки, вот что такое наше министерство, да и вся администрация! Если действовать осмотрительно, то можно убрать по одному всех чиновников, и ничего не изменится.

Чтобы увидеть Мариетту, он прошел три отдела. Она сидела за столом, ее бедер видно не было, а свитер из грубой шерсти («моя дерюга» говорила она) скрывал грудь, которую воображение не раз рисовало Д. в течение всех этих недель…

— А вот и вы! — сказала она. (И даже голос ее утратил ту особую притягательную силу, которой обладает для мужчины голос невидимой собеседницы, — это чудо повторяется при каждом разговоре по телефону.) — Вас не было целый месяц!

Между тем он отсутствовал девять недель. «Решительно, я никому здесь не нужен», — с горечью подумал Д.

— Пообедаем вместе в столовой, — предложила она. — Сегодня понедельник… значит, в меню рагу под белым соусом. Но, знаете, они стали хуже жарить картошку. Мы даже подали жалобу.

Д. прислонился к стеллажу: при мысли о том, что так будет всегда — рагу под белым соусом по понедельникам и говядина по-бургундски по вторникам, — у него закружилась голова.

— Вы еще не совсем поправились? — с сочувствием спросила Мариетта. — Вы едва стоите на ногах…

— Нет-нет, все в порядке. — Главное — не выделяться, не привлекать внимание. — Вы говорили, картошка… Как это неприятно!

Он вдруг вспомнил о своей кухне, он оборудовал ее в прошлом году. Образцовая кухня. Прежде чем остановиться на этой модели, он пересмотрел кучу проспектов, обходил магазины, теребил продавцов, потом мастеров, не говоря уже о служащих банка, оформлявших кредит, — не меньше двух десятков людей, которые для того и существуют, чтобы исполнять изо дня в день одну и ту же работу, как и он сам, но им-то, идиотам, это нравится! По вечерам они рассказывают женам, что произошло днем в конторе, читают специальные газеты, вступают во всякие общества, платят членские взносы, защищая права своей профессии, а потом уходят на пенсию, потратив сорок лет жизни на продажу образцовых кухонь разным там Д., которые ими и не пользуются, в лучшем случае варят по утрам себе кофе…

— О чем вы задумались, мсье Д.? — спросила Мариетта. Они все еще церемонно называли друг друга «мсье» и «мадемуазель» и — Д. внезапно понял это — ближе никогда не станут.

Время в этот первый рабочий день тянулось бесконечно, как бывало когда-то в школе после летних каникул. С приближением вечера Д. охватила паника. Гнусное место это министерство, но мысль о том, что надо куда-то снова идти, еще непереносимее. И потом, эти ранние сумерки — напоминание об осени, а за осенью последует зима. О весне Д. как-то не вспомнил. «А может, жениться? На ком попало, ну хоть на той же Мариетте? Но что это, собственно, изменит?» Коллеги посматривали на часы, начинали собираться; две девушки пошли в туалет: они вернутся оттуда слишком ярко накрашенными, распространяя вокруг запах дешевых духов, который прежде волновал Д., но теперь его уже заранее мутило. «Значит, ты окончательно зачерствел, только с самим собой и носишься, идиот!» Впрочем, и сам-то себе он противен… Сидя за столом и склонившись над бумагами, он ждал, пока все разойдутся. Ну что он сделал сегодня полезного? Каждый, проходя мимо, говорил ему: «До завтра!» «Неужели они не понимают, как ужасно то, что они говорят?» — недоумевал Д.

Комната опустела, и тогда он вдруг ощутил ее запах, запах пыльной бумаги, окурков, пота. Остывая, он усиливался, как в опустевшем театре. Лучше уж работать в больнице или на фабрике удобрений, да где угодно, только чтобы не было этого запаха.

В комнату заглянул начальник, наверно, намечал, кому завтра дать нагоняй: кто забыл выключить свет, закрыть картотеку, накрыть машинку чехлом…

— Мое почтение, Д., значит, вы поправились? Нам вас очень не хватало, — сказал он любезно. (Только с девушками, словно мстя им за то, что вынужден терпеть грубость своей собственной дочери, он бывал нарочито невежлив.)

— Мне тоже, — трусливо поддакнул Д. — Мне тоже не хватало вас всех.

— Правда?

Для чего он сказал эту ложь? Ведь ему все равно не поверят. Значит, трусость вошла в его плоть и кровь? Д. в бешенстве выбежал из комнаты, нарочно оставив гореть свет. Он презирал себя. Зеленый сигнал светофора погас, когда он был еще на мостовой, — машина проехала совсем близко, и парень за рулем опустил стекло и обругал его кретином.

У входа в метро, загораживая дорогу остальным, болтали и смеялись несколько молодых людей. Пожилой мужчина в берете сказал им: «Отойдите в сторону, вы всем мешаете», и они тотчас послушались. А Д. рассердился на себя за то, что обошел группу, не осмелившись сделать им замечание. Внизу полицейские с каменными лицами проверяли документы у всех парней с курчавыми или длинными волосами и у всех, кто нес гитару. Пассажиры трусливо сторонились их, будто зачумленных; Д. обратил на это внимание, только когда сам поступил точно так же. Он шел по длинному переходу, стены которого, насколько хватал глаз, пестрели одинаковыми плакатами с широкими белыми полями. И какой-то озорник методично нарисовал на каждом белом поле устрашающих размеров фаллос. Пассажиры упорно делали вид, что ничего не замечают. Только дети смотрели на рисунок во все глаза, и ему стало стыдно за них, а впрочем, он и сам-то сразу подумал о Мариетте. Он заработал локтями, чтобы пройти быстрее, заранее уверенный (отчего злился еще сильнее), что кто-нибудь обязательно бросит ему в спину: «Этот, конечно, торопится больше всех!»