Жильбер Сесброн - Елисейские поля

Некоторое время она летела в одном направлении, потом заметила чье-то большое бледное лицо и села на него: на лице всегда найдется что-нибудь поесть… Нет, на этом вряд ли! Хоть оно и шевелится, но, должно быть, неживое: холодное и без запаха. «Надо улетать!» — решила мушка. Она стала кружить в воздухе, вытаращив глаза, но ничего не увидела, потому что было темно.

Наконец она различила силуэт большого зверя, он перемешался в черно-белом пространстве, не совершая при этом никаких движений, как самолет в небе. Большой зверь всегда служит пристанищем для маленьких; иногда он даже не подозревает об их существовании, но он и рад им. Их едва ощутимое присутствие напоминает ему, что он не одинок. В природе много таких союзов, как, впрочем, и у людей.

Мушка надеялась, что у зверя густая шерсть, где можно будет спрятаться и отдохнуть, а потом поискать еды, однако он оказался таким же неприятным, как и неживое лицо. На лягушку совсем не похож, удивилась мушка. Почему же тогда он такой холодный и гладкий? Ох, какой неудачный день!.. В сущности, «день» не мушкино слово: слишком короток ее век. То, что для нас день, для нее целая зима или лето, наша зима или лето для нее год, а наш год — это вся ее жизнь.

Она опять скрылась в темноте, но там она не нашла ничего интересного, и к тому же хотелось есть. Поэтому она вернулась обратно, и сизо-белый квадрат, который внезапно ожил, снова привлек ее внимание. Мушка кружила на почтительном расстоянии от него, словно разведывательный самолет, пока не поняла, что происходит.

Она уже многое видела в жизни и догадалась, что идет война. По полю двигались танки, а когда в них попадал снаряд, они замирали на месте или взрывались. На земле появились глубокие воронки, снопы пламени валили с ног сражавшихся, и они корчились перед смертью, как придавленные пауки. Множество самолетов бороздили небо, безжалостно сбрасывая вниз то ли помет, то ли яйца, — поди разбери! — и едва все это касалось земли…

Страшное зрелище заворожило мушку, она не могла оторвать от него глаз. Она видела, как слева от нее готовили прорыв, а справа будущие жертвы еще ни о чем не подозревали. Она чуть не закричала: «Скорее, скорее! Прячьтесь! Они уже близко!» — подобно тому, как кричат дети в кукольном театре, предупреждая любимого героя об опасности. Но ее голос затерялся бы в грохоте этой странной плоской битвы. И потом, люди охотно наделяют животных своими чувствами, хотя никогда по-настоящему не пытались понять их язык. Они расшифровали письмена народов, исчезнувших с лица земли много веков назад, однако до сих пор не понимают собственную собаку.

«Надо бы вмешаться!» — сказала себе мушка. Ибо самолюбивая мечта всякой мушки, ее гордость и страсть — помогать быкам пахать. Не долго думая, она стала летать по полю в надежде задержать залп артиллерийской батареи или предупредить об опасности неосторожный танк, едва слышным жужжанием заставить бойца вовремя окопаться или повернуть обратно самолет, такой же маленький, как и она сама, пикирующий на безоружного противника… Она принимала то одну, то другую сторону, помогая слабым и попавшим в беду: беззащитному пехотинцу против танка, танку, тяжелому, неуклюжему, как черепаха, против самолета.

Мушка изнемогала от усталости, но с каждой минутой все сильнее и сильнее чувствовала, что нужна людям. Она спасала не одну жизнь! Она стала верховным судьей, добрым гением несчастных безумцев. Еще немного, и, может быть, они сложат оружие, поняв вдруг, что бессильны продолжать битву. Исцелятся от безумия, очнутся от угара кровавого боя. И когда на этом черно-белом поле брани наконец воцарится мир, мушка сможет наконец позаботиться о еде, отдохнуть от трудов праведных… Это будет час ее славы…

И тут подал голос медведь. Большой медведь в домашних туфлях, который, расстегнув жилет после сытного обеда, развалился в кресле, посасывая погасшую вонючую трубку. Он что-то проворчал, и его здоровенная лапа прихлопнула мушку на экране телевизора. Осталось маленькое, почти незаметное пятнышко, розовая капелька на буднично-сером фоне…

— Не хватало еще, чтобы эта козявка мешала нам спокойно смотреть новости, — сказал медведь.

переводчик Е. Спасская

После того, как тебе кричали: «Беги!» — оставалось сделать пять шагов. Все в лагере знали это: пять шагов — и получай пулю в спину! И это было разумно: на большем расстоянии часовой мог промахнуться, а на меньшем это слишком походило бы на убийство. Да и для того, чтобы сказать потом, что заключенный пытался бежать через западные ворота, что ему кричали: «Стой!», но он не остановился, и пришлось стрелять, — для подобного объяснения пять шагов были как раз нужным расстоянием.

Некоторые сразу бросались бежать. Надеялись, что успеют уйти подальше и пуля их не достанет. Другие с той же целью кидались то вправо, то влево. Как бы не так! Когда в руках у тебя автомат и ты считаешь до пяти, пусть даже медленно, промахнуться невозможно… А дальше все разыгрывалось как по нотам:

— Сержант, я увидел, что он выходит из каземата, не знаю уж, как ему это удалось. — Кто-кто, а сержант это хорошо знал! — Я крикнул: «Стой! Стрелять буду!» Он не остановился, ну я и выстрелил.

— Я доложу лейтенанту.

— А что делать с телом, сержант?

— Им займутся.

«Занимались» трупом всегда одни и те же четыре человека: утром, на рассвете, они рыли яму на лагерном кладбище. За это им давали увольнительную, по субботам они шли в деревенский кабак, молча напивались там и возвращались после полуночи, шатаясь, на обратном пути их всегда рвало. Проходя мимо часовых, они даже не старались идти тверже; им все дозволялось. Четверо, всегда одни и те же. После войны они до конца своей жизни будут обмениваться новогодними поздравлениями. «Кому ты пишешь?» — «Трем фронтовым друзьям. Нас прозвали Неразлучными…»

Всегда те же четверо; но зато при каждой новой «операции» лейтенант менял часового на посту у западных ворот. Таким образом он хотел испытать всех людей своего маленького гарнизона. Крепость — даже не крепость, а просто небольшое укрепление — стояла на отшибе; совсем близко, за густым лесом, проходила граница; местные жители были настроены скорее нейтрально, чем дружественно, а некоторые так даже скорее враждебно, чем нейтрально. Они прекрасно знали, что происходит за черными каменными стенами: после трех-четырех стаканов в кабаке у солдат развязывался язык. И каждый раз, когда жители деревни слышали автоматную очередь из крепости, они опускали глаза, не решаясь взглянуть друг на друга. До войны они знали только одного еврея — старого портного Финхальтера, который трогательно играл на скрипке. И почему их так преследуют по всей стране? Женщин и детей убивают, мужчин отправляют в лагеря — сюда, например. Конечно, и дорога, и мост им нужны, местные жители требовали их уже лет пятьдесят, но, черт возьми, не такой же ценой! Мужчины из деревни (те, кто не был мобилизован и не пропал без вести в снегах) предложили свою помощь. «Работать с евреями? Вы что, с ума сошли?» И с тех пор лейтенант им не доверял, как не доверял заключенным, да и тем солдатам гарнизона, которые еще не стреляли с пяти шагов в убегающего узника. Зато потом с ними не было никаких хлопот. Они скрывали, что у них творилось на душе. Один даже спросил, бывает ли здесь священник… Священник! Что ж, среди заключенных попались как-то два или три монаха, но их пригнали не затем, чтобы служить господу Богу. А поскольку они все же упрямо пытались делать свое дело тайно, то пришлось и им устроить «побег»…