Лижия Теллес - Рука на плече

— Нет, я просто умираю от любопытства, в котором часу он должен прийти? — спрашивает Лорис.

Мои ногти впиваются в салфетку.

— Не знаю, придет ли он, у него сегодня дежурство, он уже предупредил меня, что сегодня вряд ли увидимся, у врачей всегда сложности с расписанием.

— И не говори.

Я откусываю горячий пирожок, вдыхаю ароматный пар от начинки. Превратиться бы сейчас в маленького муравьишку и исчезнуть в этом вулкане. Лорис уже все поняла, остальные еще сомневаются, но остальным наплевать, а ей нет. Я еще больше поджимаю ноги; куда бы убрать эти огромные ступни? Теперь Лорис интересуется, живу ли я все там же. Отвечаю, что да.

— Одна?

— С моим котом.

— Так он не свободен?

— Более или менее.

— Более или менее — это как?

Мне становится смешно, и я с удовольствием смеюсь, вспоминаю, что Эмануэл уже несколько раз пытался удрать, пока я не огородила сад, и теперь он возлежит, как сфинкс, на узком газоне и не отрываясь смотрит на калитку.

— Разумеется, у него есть жена. Но практически он всегда может улизнуть.

Пожалуй, в первый раз за всю вечеринку я чувствую, как у меня поднимается настроение, мне нравится эта двусмысленность, игра словами, быть самой собой так, в сущности, трудно. И так легко.

— Ах, так он женат?

Афонсо роется в пластинках — он ищет джаз, Соланж сообщает, что ей надо в туалет, а человечек с гвоздикой записывает телефон некоей молодой художницы, которая не то чтобы красива, но сумела так ловко наставить рога одному типу, что посрамила бы, пожалуй, саму Венеру, если бы та на своей раковине бросила якорь у наших берегов.

В сущности, она делает то, что давно следовало бы делать мне: извлекает выгоду из своей некрасивости, обратив ее в вызов, я могла бы, например, одеваться на египетский манер, а что? Черт с ними, с моими волосами, моим ртом, но стиль, экстравагантность, этого мне как раз и не хватает. Пусть обо мне говорят, пусть меня обсуждают. Я оборачиваюсь к Лорис, она пьяна и вся сияет, нет, так просто она меня не оставит, итак, что же Эмануэл?.. А я уже закусила удила и не способна остановиться, никто мне не верит, да и наплевать всем на это, но Лорис уже зацепила меня на крючок и тянет, как опытный рыбак глупую рыбешку.

Я беспомощно болтаюсь на конце лески, а та натянута до предела и становится все короче и короче. Я не сопротивляюсь, и теперь Лорис хочет… но чего же она теперь хочет?

— Особенно нечего рассказывать, Лорис. Я нашла его на улице.

— На улице?

— Он казался таким одиноким, таким несчастным.

Точнее, это было на углу. Что-то я слишком волнуюсь, это, наверное, от коньяка, эх, сюда бы тот поднос со сладостями, я бы быстренько их умяла, хочется сахара, шоколада, какой-нибудь смышленый психоаналитик сразу бы объяснил, в чем тут дело, — нехватка любви. Мой отец приносил мне целую кружку горячего шоколада и терпеливо ждал, пока я не выпью все до капельки, он бы тоже мог до капли выпить свою жизнь, если бы не случилось это, — эх, папуля! — нет, не хочу я воспоминаний, то ли дело психоаналитики, для них все — нехватка любви, мой братец в восемь лет подвешивал за хвосты котов, целая гирлянда воющих и бьющихся в судорогах котов, это что, тоже от нехватки? Тогда как раз было холодно, и он так дрожал и мяукал! Я сунула его в карман пальто, грязный, драный котенок с большой головой, болтающейся на тонкой шее. Эмануэл, позвала я. Он мяукнул и ткнулся мордочкой мне в ладонь.

Теперь у меня есть кот, подумала я. Ну а как насчет греческой туники? Туника — это, пожалуй, идея, золотая кайма, сандалии со шнуровкой до колен, и вот Алис уже выступает гречанкой, похоже, она совсем рехнулась. Точно, я сумасшедшая, а что, сумасшествие было бы неплохим выходом, только тогда уж хотелось бы чего-нибудь более утонченного, безумия с прозрениями и озарениями. Я способна на озарения? Соланж поднимает ногу, так что юбка задирается до самого бедра, мужчина с заячьей губой пытается расстегнуть браслет на ее щиколотке, интересно, как бы выглядели эти золотые нити на моих бесформенных, как макароны, ногах? Лорис на четвереньках проползает под ногой Соланж — ей нужно блюдо с пирожками. Она возвращается и, прищурившись, смотрит на меня. Мы начинаем жадно есть. Я чувствую нестерпимую потребность говорить.

— Он очень любит музыку, когда играют Моцарта, сидит не шелохнувшись.

— Очаровательно.

— Иногда он ложится на подушку и часами неподвижно лежит и слушает. И его зеленые глаза тогда блестят. Когда я гашу свет и ложусь с ним рядом, глаза у него блестят еще больше.

— Вы предпочитаете пол?

— Ну, или на постели. Иногда ночью я просыпаюсь и вижу, что он уже перебрался на кровать, и тогда мы делим с ним одну подушку. Но что это — кажется, дождь?

— Гроза.

— Мне пора, Лорис.

— Как это пора?! Нет, вы только посмотрите, — начала она и замолчала: похоже, звонок? Кажется, прозвенел звонок? — Ho я ведь никого не жду! Значит, это он, больше некому!

На коленях я отползаю в самое темное место, куда мне спрятать мое побелевшее, мокрое от холодного пота лицо? Нет, Лорис, это невозможно, у него сегодня дежурство, как можно бросить дежурство! Но она уже закрутила леску до конца и теперь тянет за крючок, нет, что это такое? Явился возлюбленный Алис, а все сидят, будто ничего не случилось. «Это ведь он пришел, кто же еще? Больше некому!»

Снова звенит звонок, теперь громче, внутри у меня все дрожит, этот пронзительный звук отдается в голове, как звон цикады; о боже, дождь все так же шумит, и торжествующая Лорис балансирует на качающейся своей лодке. Я с трудом проглатываю слюну, от страха она выделяется у меня без конца, и снова хочу сказать, что этого не может быть, но чувствую, как крючок впивается все глубже. Я слышу свой шепот: у него дежурство в больнице, Лорис, это невозможно. Невозможно.

— Афонсо, дорогой, сходи открой дверь.

Я опускаю голову. Вот я и уступила без малейшего сопротивления. Еще немного, и я бы созналась, что это была всего лишь шутка, ты же знаешь, что у меня никого нет, только кот, кот Эмануэл! Не надо ей было этого делать, не надо. Я прижимаю к губам пустой бокал, внутри пустота, а вокруг все говорят одновременно, шум грозы мешается с шумом голосов, окно распахивается, и штора сбивает бутылки, похоже, я оживила праздник, и теперь он закружился в порыве ветра, влетевшего в открытое окно вместе с голосом Афонсо, перекрикивающим шум дождя и слегка задыхающимся, — он поднимался по лестнице бегом:

— Там внизу Эмануэл приехал за тобой.

Перевод Н. Малыхиной

— Be-e-epa! Иди играть!

В сумерках голос тянулся, как длинные нити миндального теста, когда его вынимают из кипящей кастрюли и выкладывают на мраморную доску, желтую от сливочного масла, а потом берут масляными пальцами, блестящими, как полированный мрамор. Тягучее тесто истончается, вытягивается на длину руки, белеет… Его шелковистая нить возвращается на место, и вскоре — о боже! — нежная масса застывает, превращаясь в камень. Засахарилось? Тогда моя мать, твердая, как миндальное пирожное, выпрямлялась и глубоко вздыхала. И начинала все сначала. Кипит кастрюля, на мраморной доске подготовлено место, куда в нужную минуту желтые от масла пальцы выложат обжигающую массу, ногти и кончики пальцев покраснеют от работы, которая заставила бы любого из нас вопить от боли… Скорее, скорее, а то тесто засахарится!