Николай Кононов - Магический бестиарий

Трепет, исходящий от них, спущенные до колен Вовкины штаны, задранная им самим тенниска – вызывали во мне трепет, будто я видел, как споро свежуют звериную тушу, и флюиды страха переполняли подскакивающую на стыках коморку.

Коробка с красным померанцем…

Поезд еле проталкивался на восток, и в мои колени и голени бил сквозняк непереносимого темного запредельного страха.

Я ждал скорой расплаты.

Или она поджидала меня. На деревянных ногах.

Бесстыдство, искренность, отчаяние, страх.

Вскрик и конвульсия, прошедшая по Вовкиному телу, как жесткая волна.

Она толкнулась и в мою грудь, словно дошла и до меня через отвердевшее время.

У меня помутилось в глазах, и я расскажу этот случай чистой фрустрации психоаналитику, и он впишет его в мой тяжкий анамнез золотыми чернилами.

Я прирос к двери, и ее не смогли бы открыть даже стенобитные машины.

Но сейчас подступает самый ответственный миг.

И я не знаю, смогу ли правильно выбрать слова, чтобы описать настоящий исход этого сюжета.

Первое правильное предложение, над которым я долго раздумывал, звучит так: “когда кончилась эта любовь”. В нем все верно – и любовь, и ее конец. И даже слово “когда”, начинающее предложение. Ибо страх и трепет для меня сменились оторопью, так как именно конец, невозможность чего-либо еще, опустились на нашу троицу ухающим гулом мостовых ферм.

Сквозь их металлический частокол продирался поезд.

Наверное, внизу темнела быстрая вода.

Это был длинный-длиный-длинный тысячеверстный-тысячеверстный мост через великую мифическую реку, и через час или полтора должен был быть вокзал, конечный пункт.

Я не могу сказать, что все произошло мгновенно, так как после того предложения, что я написал выше, которым я хотел кончить описание этой сцены, быстрое витальное время сменилось тягомотиной и безразличием, а они имеют совершенно другие параметры, чем та голая плоть, что неискоренимо проникла в мое зрение еще тысячелетие назад.

Теперь они сидели на корточках, как два зверька, припав друг к другу, словно сросшиеся боками сиамские двойняшки.

Васька повернулся,

поцеловал Вовку в лоб,

встал,

моментально вынул из кармана железнодорожный ключ

…и вышел —

в последнюю дверь в торце последнего вагона.

Вовка не пошевелился.

Еще прошло время.

А оно действительно прошло.

И он завалился на четвереньки, и его стало рвать – сильнее и сильнее.

Я тихо вошел в атмосферу перегара, табачного дыма и людской вони.

Офицеры пробуждались.( Сейчас я сделаю примечание. Оно все испортит. Но я ничего не могу поделать с собой.

Это желание – нанести урон целостности и триумфу завершения этой весьма поучительной и одновременно разоблачительной истории – сильнее меня.

Мне ведь так хотелось лишить последний эпизод статического статуса, сделать его ущербным, изъять одного из героев из хорошо просматриваемого – за время моего насильственного вуайеризма – поля. Ведь неподвижность и однообразие, – на которые обрек меня Васька, подсунув мне себя и своего друга, как колоду порнографических карточек, – вывели мое тогдашнее ощущение зрелища их совокупления на странные сакральные просторы.

Он ведь хотел, чтобы и я поклонился его животной сущности в том вагонном прокуренном тамбуре, как в капище…

Как Вовка.

Вот так.

И он все-таки увлек меня, ведь я превратил его, наделив правом выйти в никуда, исчезнуть, – во всесильного жреца и распорядителя таинств.

Но ничего такого не было. )

_________________

Тогда так.

Сплюнув на жирный железный пол, мрачной полуулыбкой смерив меня, все еще держащего дверь тамбура, он присвистнул высоким фальцетом, будто ударил меня мокрым прутом:

– Все, пиздец, хватит держать, дурак, расходимся по одному…

Теперь это просто череда наблюдений, неким образом представших предо мной в совокупности через многие-многие годы. Вот они стали помимо меня, моей воли, особенным связным повествованием. Связность эта особого рода – она одновременно точна и необязательна. Как ни странно, но мне теперь представляется, что в этом совсем нет противоречий. Кто, впрочем, спросит меня о правоте? Тут лучше приуготовить совсем иные каверзы, задать другие вопросы.

Итак, начинаю я еще раз, это не обрывки приснопамятных монологов моего героя, перемежаемые редкими репликами каких-то неглупых собеседников и неких румяных собеседниц, а внятная речь вменяемых молодых прекрасных персонажей… Об этом следует помнить во время чтения!

Не их действия и рывки, не мелочные целенаправленные потуги, а завершенные, простирающиеся в чудное невозвратное далеко деяния.

Вот ведь как здорово – время действительно все расставляет по своим местам.

Вопрос только в том, что такое – место во времени и каковое из всех возможных прозывают странным местоимением “свое”.

Вереница положений, союзов, ситуаций. Их объективная связность и нерасторжимое сродство. И они все в липкой специфической целокупности будто преследуют меня. И я тщетно хочу от них оторваться, опасаясь быть изуродованным и окончательно погребенным под их невидимым спудом.

Им управлял категорический императив. Но совсем не тот, что чудесен и желанен, как звездное небо, а совсем другой. Необъяснимый, вызывающий недоуменье и одновременно тупо рассудочный. Его управляющую им силу можно даже прорисовать схемой простых противовесов – аккуратно и завершенно, словно рыбий скелет или гирьки-подвески Кольдера. Все застыло в опасном опрокинутом равновесии, но чудесно предрасположено к колебаниям.

Единственно чего я опасаюсь в этой истории – быть ироничным. Если так – то он все-таки всех победил. Всех, начиная с себя самого. Обо мне речь не идет.

Хотя, может статься, так оно и есть, ведь что-то саднит и мучит меня, если я уделяю ему, не значившему до определенного момента почти ничего, внимание через столько лет.

Единственное, что я не могу отрицать, так это то, что, глядя на череду его образов, я испытываю не смутную тоску, а подлинный страх перед смертью – его, в частности. И сейчас в моей памяти он предстает в некотором смысле под слоем краски, загримированным, как актер ритуального театра, где наряду с тихими пьесами разыгрываются и кошмарные действа. Он, как фигурант, вполне цел и невредим, но целостность его подозрительна.

Значит ли это, что я тогда уже угадал в нем мертвеца, с которым мне будет назначена встреча?