Светлана Шипунова - Генеральша и её куклы

— А Вера как? – поспешила она воспользоваться тем, что матушка как будто смягчилась.

— Слава Богу, все хорошо.

На том и расстались тогда. И долго потом раздумывала Мирослава, почему так неласково приняла её бывшая соседка, почти подруга. Может, им не полагается вступать в контакт с теми, кто знал их в прежней жизни? Может, ей самой неприятна почему‑то их встреча? А может, Лида таит какую‑то обиду на неё? Но за что? Вроде ничего такого не было между ними. Да, Мирослава отговаривала её в своё время от монастыря, но на веру её никогда не посягала, они вообще избегали говорить о Боге, о церкви, между ними было как бы установлено не касаться этой темы. Вероятно, думала Мирослава, она по–прежнему считает меня безбожницей, и её оскорбило само появление в её обители человека неверующего. Она же не знает, что я…

А что я? Что изменилось с тех пор, как мы жили рядом, дверь в дверь? Да, я крестилась, да, бываю иногда в церкви, да, теперь и у меня дома есть иконы, но стала ли я на самом деле человеком верующим? Вот в чём вопрос.

На этот раз она приехала специально, чтобы поговорить с матушкой, как следует поговорить, по душам. Она не стала ничего везти, только конфет купила по дороге, и вот теперь стояла с этим пакетом на ступенях храма и ждала, когда матушка освободится, чтобы подойти к ней. Наконец, такая возможность представилась. Мирослава подошла, поздоровалась, сказала, отдавая пакет с конфетами: «С праздником!».

— Спаси, Господи! – отвечала по своему обыкновению матушка. – Нынче у нас и правда большой праздник. Храм свой освятили.

— Поздравляю! – сказала Мирослава. – Я и не знала, что здесь сегодня будет столько гостей, а то бы лучше в другой день приехала. Мне надо поговорить с вами по одному небольшому делу.

На этот раз Мирослава даже не пыталась напоминать о их былом знакомстве и обращалась к матушке, как если бы та была для неё действительно совершенно чужой человек и к тому же безусловный духовный авторитет. Матушка опять кивнула и даже приблизилась на шаг–другой, будто приглашая вот прямо здесь и говорить.

— Я лучше подожду, – сказала Мирослава, которую не устраивал такой разговор, наспех, прямо посреди двора.

— Что ж ждать, пойдёмте тогда уж в трапезную.

— А можно? – этим вопросом Мирослава и сама ставила себя за грань, отделявшую своих, монастырских, от посторонних, случайно забредших сюда, чтобы поглазеть на церковную службу и насельниц монастыря.

— Сегодня мы всех гостей принимаем, места всем хватит.

Гости потянулись от церкви через неустроенный ещё двор к стоявшему поодаль двухэтажному, вытянутому зданию, в первом этаже которого была трапезная, а во втором – кельи. Старый домик, где раньше жили послушницы, теперь служил, судя по составленным у дверей лопатам и веникам, подсобным помещением. В трапезной, оклеенной простыми обоями, с плиточным полом и подбитым вагонкой потолком стоял длинный, узкий деревянный стол, ничем не покрытый, за который все и стали усаживаться.

Мирослава долго не садилась, ожидая, пока другие сядут, чтобы оказаться с краю. Девочки–послушницы стали выносить тарелки с овощным, заправленным растительным маслом салатом, ухой, жареной рыбой, вареной картошкой и тушёным мясом. В торце уже сидела матушка–настоятельница, по правую руку от неё – оба батюшки, средних лет и совсем старенький, приехавший из города (Мирослава не раз видела его в главном храме), молодой дьяк и двое, как выяснилось, певчих оттуда же, по левую – женщины, как видно, считавшиеся здесь своими, матушка обращалась к ним по именам–отчествам, благодарила за попечительство и подарила каждой по форфоровой просвирке.

Вынесли «Кагор», матушка встала и сказала тост в честь праздника – «Рождества Пресвятой Богородицы, Приснодевы Марии, коей, по промыслу Божьему, надлежало послужить тайне воплощения Сына Божия, явиться Матерью Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа…». Заметила, что день рождения Богородицы особо почитается в России, и напомнила, что именно в этот день русское воинство одержало победу на Куликовом поле. (Мирослава подивилась её складной, как по писанному, речи).

Все встали и с удовольствием, с благостными улыбками на лицах выпили. Матушка стала рассказывать о том, как строился здесь, при монастыре, храм в честь иконы Пресвятой Богородицы «Утоли моя печали», три года строился и вот, наконец, с Божьей помощью, готов, и сегодня впервые освящён и отслужена праздничная служба, и оттого вдвойне праздник. Потом вышла и стала сбоку, позади гостей молодая монахиня в чёрном бархатном одеянии и стала читать из «Избранного жития русских святых» почему‑то про преподобного Варлаама. Гости негромко переговаривались друг с другом, и матушка укоризненно на них посматривала, а когда чтение кончилось, сказала:

— За трапезой положено читать из святых книг, чтобы не было празднословия, а была бы молитва или же богомыслие.

«Богомыслие…» — повторила про себя Мирослава.

Гости примолкли. Тогда матушка попросила спеть молодого дьячка с иконописным лицом, тот встал и красивым, нежным голосом пропел духовную песню собственного, как видно, сочинения, восславляющую Святую Русь и святую веру. Потом и сама настоятельница неожиданно спела «Если матушка твоя ещё жива…», от этой песни у Мирославы, похоронившей несколько лет назад родителей, навернулись слезы. Потом молились слаженным хором и снова поднимали гранёные стаканы с кагором за праздник, за батюшку, за гостей–попечителей и, наконец, за самое матушку.

Мирослава, чуть отпивая вина и чуть откусывая пирожка, внимательно и с некоторым удивлением за всем наблюдала. Напротив неё сидела старушка, вся в чёрном, со сморщенным, как печёное яблочко, личиком, но на редкость живыми, блестящими глазами, она всё крестилась и улыбалась беззубым ртом, а рядом со стулом стояла её деревянная клюка. Мирослава подумала, что она похожа на странствующих старух–богомолиц, «калик перехожих», как они описаны у русских классиков, например, у Островского. Другая старуха, годами, быть может, не намного моложе «странницы», была, напротив, разодета во все яркое, цветное, совсем здесь неуместное, мало того, глаза её были подведены, морщинистые щеки нарумянены, как у старой блудницы, под газовой косынкой громоздился высокий начёс крашенных хной волос. Мирослава все поглядывала на неё, не понимая, почему она‑то здесь. Видать, в такой день и правда всех и всяких принимают.

Когда запели в очередной раз молитву, она вдруг подумала про себя: «А что я тут делаю? Почему я здесь?». Попыталась увидеть себя со стороны, глазами той же матушки, хотя та ни разу за всё время трапезы даже не взглянула в её сторону, и поняла, что и сама выглядит странно и неуместно за этим столом. Белый шёлковый шарфик то и дело соскальзывал с её головы и один раз даже упал на пол, под стул, она подняла его и решила больше уж не надевать, положила на колени.