Светлана Шипунова - Генеральша и её куклы

И стало страшно.

Но прошло немного времени, и я подумала: а что? Чем плохо это желание – лежать под деревом и читать книжку? Чего это я так испугалась и застыдилась? Почему бы, в самом деле, не уединиться где‑то и не поваляться на травке в своё удовольствие? Только вот где? На даче? Ну, это не то, не то, там телефон, там люди, и как нарочно кто‑нибудь приедет, начнётся – выпить, закусить, обсудить последние новости: кого сняли, кого посадили, кто следующий… Надоело, противно.

Вот уехать бы куда‑нибудь далеко–далеко, так, чтобы никто не знал, где ты есть, и отрешиться от всего – от новостей по телевизору, от телефонных звонков, от бесконечных домашних обязанностей, от вечного «я должна»… И побыть хоть немного наедине с собой – среди травы, цветов, воздуха и света…

Эта простая мысль так овладела мной, что я возвращалась к ней снова и снова, находя её всё более привлекательной. Часто выплывала картинка из детства, как в солнечный летний день я лежу в высокой–высокой траве, такой высокой, что меня в ней не видно, смотрю в небо и слежу за движением облаков; дует сильный тёплый ветер, отчего облака словно размазывает по небу, а здесь, внизу, шелестит и клонится в разные стороны трава, щекоча мой лоб и щеки, и голые коленки. Это заброшенное поле с высокой травой было на окраине города, где мы жили, позади всех домов, и все дети любили валяться и прятаться в ней, а девочки плели из высоких стеблей зелёные венки и носили их, пока не завянут. В самый жаркий день в траве было прохладно, она приятно холодила спину между бретельками открытого сарафана, но особенно приятно было, держа в руках сандалии, ступать по ней босыми ногами, заходя в глубь поля все дальше и дальше, выбирая место, где упасть и пропасть, как в море утонуть, и где никто тебя не увидит и не найдёт, пока ты сама, устав наблюдать за облаками, не поднимешься во весь рост и не крикнешь: «Девчонки! Я здесь!».

Вот бы, думала я теперь, найти то поле и утонуть в нём ещё хотя бы раз в жизни! Может, именно такая «подзарядка» мне и нужна, чтобы снова о чём‑то мечтать, чего‑то хотеть? Но поля давно нет, на нём ещё во времена моей юности построили кинотеатр «Космос». К тому же, взрослая женщина, лежащая, запрокинув руки за голову, в траве, выглядела бы странно и даже двусмысленно. Все же сама мысль – пусть не о поле травы, но о том, чтобы уйти, уехать, укрыться от всех – не навсегда, конечно, а лишь ненадолго, чтобы только глотнуть забытого ветра, и – назад, – эта мысль не оставляла меня. Я лелеяла её ночами, придумывая, как бы можно было это устроить, и не находя – как. Просто взять и уехать, ничего никому не сказав, – значит, совершить поступок безрассудный и – для матери семейства – безответственный. Никто не поймёт, напротив, – все осудят. Родным этот странный поступок, причинит боль, напугает. Муж начнёт с ума сходить, поднимет всех на ноги, станет думать о самом страшном, и может решить, что я его бросила. Не дай Бог, ещё сляжет с сердечным приступом. Сестры обрыдаются и, пожалуй, заранее меня похоронят. Сын… Сына жалко. Вот уж он точно не поймёт. Ещё решит, что мамаша того… умом двинулась. Найдут, повяжут и лечить вздумают. Пойди тогда докажи, что это не болезнь никакая, а просто… душа мается. Нет, не поймут. Не захотят даже понимать, скажут: блажь, блажь! Не ожидали от тебя такого. Я и сама от себя не ожидала. Всю жизнь совершала исключительно благонравные поступки, продиктованные правилами и нормами, а больше всего – ответственностью: перед родителями, учителями, младшими сёстрами, подругами, перед мужьями и их матерями, перед собственным сыном, перед начальством, партией и Родиной. Можно после стольких лет благопристойного поведения совершить один, заметьте, не безнравственный, не противозаконный и даже не какой‑то там неприличный, а всего лишь немного странный поступок?

Нет, не поймут. Скажут: чего тебе не хватает? Разве плохо тебе живётся? О, живётся мне очень хорошо. Замечательно мне живётся. Лучше не бывает. Будто только от плохого житья уходят! Бывает, что и от хорошего бежать хочется.

Вот именно этого и не простят. Скажут: а о нас ты подумала, каково нам будет? Думаю. Только и делаю, что о вас всех думаю. Но если заранее предупредить, так ведь не отпустят, а если и отпустят, то будут доставать звонками и дёргать и, в конце концов, сами явятся… Нет, предупреждать нельзя никак. Тут уж или исчезнуть молча, никому ничего не объясняя, и тогда – будь что будет, или – выбросить эту затею из головы как нереальную. Хотя в самой затее ничего нереального как раз нет. Ну, что стоит сесть в машину с утра пораньше, когда на дороге светло и пусто, и – уехать куда глаза глядят. Я даже местечко одно присмотрела. Красивое, отрадное.

Нет, никак невозможно. Сама же не выдержу, испереживаюсь за всех своих. Разве что… погрезить, помечтать обо всём этом, да в «роман» свой вставить. Бывает, придумаешь что‑нибудь, опишешь на бумаге и – словно на самом деле прожил, пережил, во всяком случае, попробовал, как оно могло бы быть, куда могло повернуть, а главное – какие последствия. Иногда одного этого бывает достаточно, чтобы достичь желанной цели (успокоиться, почувствовать себя отмщённой, убедиться в собственном заблуждении – нужное подчеркнуть). А в другой раз, напротив, пока сочиняешь, в тебе ещё сильнее возбуждается и становится почти нестерпимым желание именно так все и сделать, как написалось. Чем на этот раз кончится – ещё не знаю. Но первую фразу для нового варианта я уже придумала:

«В городе С. пропала среди бела дня женщина».

Узкая дорога, на которой с трудом могли разъехаться две встречные машины, серпантином поднималась вверх. Достигнув почти что вершины небольшой, поросшей лесом горы, дорога делала вокруг неё поворот и спускалась вниз уже с другой стороны. Первое, что бросилось в глаза, были горящие на солнце купола церкви. Вокруг неё лепились старые домики с многочисленными пристройками и сарайчиками, «курятниками», как называл их В. В. Сначала подумали, что это и есть монастырь, но, спустившись ниже, разглядели поодаль, ближе к реке, ещё другие купола, и тогда поняли, что то – старая церковь, а это, пожалуй, и есть Богородицкий монастырь и его новая церковь.

Ехали втроём – Лёня Захаров, В. В. и Ваня, причём Ваня – за рулём – как единственный знающий сюда дорогу. Первое, что увидели у ворот монастыря, была приткнувшаяся к забору, грязная от пыли и дождя «Хонда». На разведку в монастырь послали Лёню. А Ваня с отцом стали осматривать снаружи «Хонду» — все ли с ней в порядке. Лёня вернулся быстро и сказал, что Мирославы в монастыре нет. Тихо, тихо! Без паники! Здесь нет, а во–о–он там – должна быть. Он показал рукой направление, в котором надо двигаться.