Милорад Павич - Железный занавес

После расставания Диомидий направился в Будим и там, на Джерзелезе, возвел прекрасное здание, которое стоит до сих пор, а Радача еще раз переплыл Дунай и незаметно проник в тыл туркам, держа путь домой, в Боснию, где в Дреновице собирался выстроить храм Богородицы Млекопитательницы. Однако как раз в это время, после страшного поражения в бою под Сланкаменом 19 августа 1691 года, где погиб сам могущественный Мехмед-паша Чуприлич, турецкая армия, как огромная волна, покатилась от Дуная назад на юг. Снова, только в обратном направлении, она бешено сметала все на своем пути. Так Радача Чихорич еще раз оказался в том же положении, в котором находился до сих пор: он бежал и строил, строил и бежал. Может быть, он делает это и сейчас…

Как бы то ни было, в 1971 году во время одного путешествия автор этих строк установил, что церкви или развалины тех церквей, которые построил Милько, или Радача, Чихорич, существуют до сих пор. Все, кроме одной — Богородицы Сланкаменской, которая, видимо, была стерта с лица земли во время битвы между австрийской и турецкой армиями. Он также установил, что легче всего их обнаружить, двигаясь по вполне четкой и определенной линии, соединяющей эти церкви. Эта линия, которую нетрудно разглядеть и сегодня, представляет собой греческую букву Θ (фиту), которую Радача Чихорич выучил на своем первом и последнем уроке письма и узнал на иконе из Пелагонии. На земле между Жичей, Моравой, Смедеревом, Сланкаменом и Дреновицей он оставил необычную запись, изобразив на огромном пространстве единственную известную ему букву единственным доступным ему орудием письма — тесаком. Запись Радачи Чихорича, сделанная тесаком выглядит так:

Дело было сразу как кончилась Вторая мировая война, я все еще ходил в военной форме, хотя уже демобилизовался и снова работал на прежнем месте в оперном театре. Деревья в парке, окружавшем оперный театр, стояли уже голыми, и поэтому в тот вечер 1945 года звуки репетирующего оркестра долетали так далеко, что Василь вполне мог их услышать. Он шел не спеша и нес в кармане рекомендацию, выданную ему коллективом художественной самодеятельности «Абрашевич», в котором он до этого работал бесплатно. Пока он шел, его пальцы в заштопанной перчатке слегка подрагивали, потому что мысленно он исполнял Allegro из концерта для скрипки с оркестром Бруха.

В тот момент, когда он дошел до децины, сильные звуки виолончели ворвались в мелодию, что звучала в его воображении, и все испортили. Так произошла первая встреча. Василь сначала не заметил, что слышит музыку и что эта музыка означает знакомство. А потом вдруг понял, что по другую сторону мощных звуков находится какой-то человек. Он понял и то, что эти звуки теперь, когда он так взволнован, могут оказать ему помощь. И убедился в том, что так оно и есть, когда вошел в здание театра, достал скрипку и начал настраивать инструмент. За его спиной вновь зазвучала виолончель, и он, словно зажигая свечу от чужой свечи, использовал этот одинокий звук для настройки. Пока он играл, а другие решали, принимать ли его в оркестр, он все время чувствовал позади себя то место, откуда исходили звуки, вселяющие в него храбрость. Кончив играть, он оглянулся в ту сторону и увидел меня. В первый раз.

— Все хорошо, — сказал я ему, — думаю, вас примут.

На одной из следующих репетиций Василь рассказал мне, какие музыкальные произведения он любит больше всего. И в частности, назвал партитуру концерта для скрипки с оркестром Моцарта, которую в то трудное послевоенное время нельзя было достать ни за какие деньги и которая имелась у меня, — этот том в роскошном золотом переплете я получил по наследству. Для меня, виолончелиста, она большой ценности не представляла, и я одолжил ее Василю на время, оказавшееся более долгим, чем наша совместная работа в оркестре. На самом деле уже в тот первый вечер Василь знал, что эту партитуру, так нужную ему самому, он вряд ли вернет тому, для кого она почти ничего не значит.

Таким образом, партитура концерта Моцарта ушла к Василю, и после этого мы с ним встретились всего два или три раза.

В ту вторую осень, в 1948 году, когда Василь возвращался с границы, дождей не было. Лес стоял еще густой, облака плыли низко, и птицы летали своими обычными путями. Было холодно, и солдаты, приноравливавшиеся нести Василя, согнули дугой маленькую сосенку, а его положили сверху. Боль была больше, чем рана, больше, чем рука, и Василь ясно чувствовал, как у него болят цветы в траве вокруг пальцев. Все они болели по-разному, и хором, и каждый по-своему, и он начал слушать эту боль цветов как музыку. Боль была разной длительности, разной высоты и разной силы, и Василь, помимо своей воли, мысленно пытался это сыграть.

А вторая боль, та, что жила в Василе после смерти его жены Анастасы Властар, была совершенно безболезненной. Василь чувствовал ее только потому, что эта боль в нем не помещалась. Боль исчезала только на ночь, пока ее владелец спал, и ждала, когда сон станет таким тонким, что его можно будет разбить. И тут она, упоенная радостью, надевала на себя тело Василя. Эти пробуждения были внезапными и ужасными.

Две боли Василя пожирали одна другую. Так Василь выздоравливал. Когда ему дали старую гражданскую одежду, он застегнул костюм так, как никогда не делал этого раньше, так, как научился на границе: очень быстро, отдельно каждой рукой, продевая пуговицы в петли одновременно. Теперь наконец Василь мог идти со своей болью на все четыре стороны. На самом деле сначала он пошел туда, куда глаза глядят и где есть свет. Так он очутился среди блестящей толпы, выходившей из театра, и тут произошло нечто неожиданное. Жену Василя, Анастасу Властар, здесь, перед оперным театром, настигла еще одна маленькая, внезапная и невидимая смерть — смерть в Василе. У женщины, на которую Василь посмотрел в одно из мгновений этой второй смерти, рот был закрыт шарфом, и Василь, глядя в ее еще теплые от музыки глаза, в которых отражались только что брошенные на нее и уже забытые ею взгляды, вдруг заметил, что под этим красным шарфом она что-то тихо и непрерывно говорит. Поэтому, только поэтому, он увидел, что она не одна. Рядом с ней шел мужчина, его глаза блестели, и, пока она незаметно говорила, он так же незаметно слушал ее. Василь сразу же узнал меня, и ему показалось, что я тоже его вспомнил. Враждебность, боль и зависть скользнули по его лицу, и он прошел мимо, глядя мне прямо в глаза и не останавливаясь.

Таким образом, одолженная Василю партитура концерта для скрипки с оркестром Моцарта продолжала оставаться у него.