Хаим Поток - Избранник

— Ну-с, никто не может объяснить. По правде говоря, я сам не могу его объяснить. Это трудный иньян. Очень трудный.

Он замолчал на мгновение и улыбнулся.

— Учитель тоже не все знает, — добавил он тихо.

Я впервые в жизни слышал, чтобы раввин признавал, что он не понимает пассаж из Талмуда.

Наступила неловкая тишина. Рабби Гершензон уставился в лежащий перед ним Талмуд. Затем медленно закрыл его и отпустил семинар.

Собирая книги, я услышал, как он окликает меня по имени. Дэнни тоже услышал это и взглянул на него.

— Я хочу с тобой поговорить, задержись на минутку, — сказал рабби Гершензон.

Я подошел к его столу.

Вблизи мне было хорошо видно, как сморщено его лицо. Кожа на руках казалась сухой и пожелтевшей, как пергамент, и губы под спутанной бородой выглядели тонкой щелью. У него были кроткие карие глаза, а глубокие морщины расходились от их наружных уголков как маленькие борозды.

Он подождал, пока все разойдутся, и тихо спросил:

— Ты изучал этот иньян самостоятельно, Рувим?

— Да.

— А твой отец не помогал тебе?

— Мой отец в больнице.

Он, казалось, был поражен.

— Ему уже лучше. У него был инфаркт.

— Я об этом не знал, — сказал тихо рабби Гершензон. — Мне очень жаль.

Он помолчал, пристально глядя на меня. Потом продолжил:

— Значит, ты изучал этот иньян самостоятельно.

Я кивнул.

— Скажи мне, Рувим, — сказал он осторожно, — ты изучаешь Талмуд со своим отцом?

— Да.

— Твой отец — выдающийся ученый, — сказал он тихо, почти шепотом. — Великий ученый.

Мне показалось, что его карие глаза затуманились.

— Рувим, скажи мне… Как бы твой отец ответил на мой вопрос?

Я уставился на него, не зная, что отвечать.

Он слабо, виновато улыбнулся:

— Ты не знаешь, как твой отец истолковал бы этот иньян?

Все разошлись, мы были в аудитории одни, и я ощутил, как между нами возникает близость, которая позволила мне сказать то, что я сказал, — хотя по-прежнему не без опасений:

— Мне кажется, я знаю, что он мог бы сказать.

— Ну-с, — осторожно спросил рабби Гершензон. — И что же?

— Он бы сказал, что текст испорчен.

Он несколько раз мигнул, но не изменил выражения лица.

— Объясни, что ты имеешь в виду, — сказал он тихо.

Я объяснил, как восстановил исходный текст, затем процитировал правильный текст по памяти, показывая, насколько хорошо он соответствует тому истолкованию, которое предлагает самый простой комментарий. И закончил словами уверенности, что именно этот рукописный текст Талмуда лежал перед комментатором, когда он писал свое пояснение.

Рабби Гершензон долго молчал. Лицо его оставалось неподвижно. Затем он медленно сказал:

— И ты проделал это самостоятельно, Рувим?

— Да.

— Твой отец — прекрасный учитель, — сказал он тихо. — Как тебе повезло с отцом!

Его тихий голос дрожал.

— Рувим…

— Да?

— Я должен попросить тебя не пользоваться таким методом объяснения на моих семинарах. — Он говорил осторожно, почти извиняясь. — Я лично не возражаю против такого метода. Но я должен попросить тебя никогда не пользоваться им на семинарах. Ты меня понял?

— Да.

— Теперь я буду тебя часто спрашивать, — продолжал он, тепло улыбаясь. — Да-да, можешь не сомневаться, теперь я буду тебя очень часто спрашивать… Я весь год ждал, чтобы посмотреть, чему тебя научил твой отец. Он великий учитель и великий ученый. Слушать тебя — одно удовольствие. Но ты не должен пользоваться этим методом на семинаре. Ты понял?

— Да, — повторил я.

Он улыбнулся и отпустил меня дружелюбным кивком.

Вечером, после последнего занятия, я отправился в библиотеку колледжа и стал искать имя рабби Гершензона в английском и еврейском каталогах. Его нигде не оказалось. Только тогда я понял, почему мой отец не преподает в этом колледже.

Отца выписали из больницы в середине марта. Он исхудал и ослаб, ему был предписан постельный режим и полное отсутствие физических нагрузок. Маня ходила за ним, как за ребенком, а доктор Гроссман навещал дважды в неделю, по понедельникам и четвергам, до конца апреля, когда визиты стали еженедельными. И все время твердил мне, что удовлетворен улучшением его состояния. Беспокоиться больше не о чем, надо только обеспечить ему полный покой. Первые четыре недели после больницы к нам домой каждый вечер приходила ночная сиделка и оставалась в его комнате до утра. От разговоров он быстро уставал; даже просто слушать было ему еще трудно. Мы не так много времени могли проводить вместе в первые шесть недель после его выписки. Но все равно это было прекрасно — знать, что он здесь, в своей комнате, а не в больнице, и знать, что черное молчание покинуло наш дом.

Я рассказал ему о моем разговоре с рабби Гершензоном еще в больнице. Он спокойно слушал, кивал и сказал наконец, что очень мной гордится. О рабби Гершензоне он даже не упомянул. Теперь меня регулярно вызывали на занятиях читать и толковать Талмуд, и тишина ни разу не повисала.

Я по-прежнему постоянно виделся с Дэнни в колледже, но наше молчание все длилось. И я смирился с ним. Мы начали общаться взглядами, кивками, но не говорили друг другу ни слова. Я понятия не имел, как движутся его дела с психологией и что у него дома. Но, судя по отсутствию плохих новостей, все было более-менее благополучно.

Лица преподавателей и студентов были мрачны, как и заголовки газет, сообщавших об арабских нападениях на палестинских евреев, о еврейских защитных мерах, о том, как британцы препятствовали многим из них, и о продолжающейся деятельности «Иргуна». Арабы нападали на еврейские поселения в Верхней Галилее, в Негеве и вокруг Иерусалима и постоянно теребили караваны снабжения. Арабы убивали евреев, евреи убивали арабов, а британцы, занимающие крайне неудобное положение посередине, не хотели, а порою и не могли остановить приливную волну насилия.

Сионистские группы в колледже развили небывалую активность, и однажды членов моей группы даже попросили уйти с послеобеденных занятий и отправиться в большой склад в Нижнем Бруклине — помогать загружать военную форму, каски и фляги в огромные десятитонные грузовики, ждавшие снаружи. Нам объяснили, что все это снаряжение будет немедленно загружено на суда и отправлено в Палестину, в распоряжение «Хаганы». Мы долго и упорно трудились на погрузке этих грузовиков, и благодаря этому я ощутил непосредственную связь с теми новостями, что я слышал по радио и читал в газетах.

В апреле «Хагана» заняла Тверию, Хайфу и Цфат, а «Иргун», с ее помощью, овладел Яффой.

Мой отец настолько окреп, что стал понемногу гулять вокруг дома. Наши беседы стали продолжительнее, но мы мало о чем говорили, кроме Палестины. Он рассказал мне, что перед инфарктом ему предложили отправиться в качестве делегата на Всеобщий сионистский совет, который должен был пройти летом в Палестине.