Гари Штейнгарт - Абсурдистан

Вот почему, по правде говоря, я плакал по пути домой из «Рыболова». Я оплакивал детишек из какого-то детского сада № 567 и свое собственное бессилие: ведь я не мог ничего изменить в окружающем меня мире. В конце концов я пообещал себе, что буду плакать и о своем покойном папе.

Когда мы наконец добрались до дома, я начал принимать таблетки «Ативан», запивая их «Джонни Уокер Блэк». Это была хорошая идея, так как эти две вещи хорошо сочетались. От транквилизаторов я еще больше пьянел, а «Джонни Уокер» меня успокаивал. В общем, получилось так, что я уснул.

Проснувшись, я обнаружил, что лежу на Руанне — единственной девушке, способной выдержать мой вес. Она мирно похрапывала, и я чувствовал, как ее массивное влагалище трется о мой живот. В спальню вошел Алеша-Боб, и до меня донеслись звуки смеха и включенного телевизора из гостиной внизу.

— Привет, Закусь, — сказал Алеша-Боб. — Проверка слуха, дружище. — Он с симпатией взглянул на обнаженную Руанну, раскинувшуюся на кровати — точнее, на кушетке. Дизайн моей комнаты напоминал кабинет моего нью-йоркского психоаналитика, доктора Левина: два черных кожаных барселонских кресла стоят напротив кушетки, подобной той, на которой я лежал по пять раз в неделю, так что на моем жиру отпечатались все ее вмятины. Мне удалось раздобыть копии цветных фотографий, изображавших вигвамы индейцев североамериканского племени сиу, которые висели на стенах у доктора Левина, а вот копию великолепного рисунка над кушеткой — это был западноафриканский вариант «Пьеты» — я так пока и не нашел.

Алеша-Боб погладил мои кудряшки.

— Капитан Белугин хочет с тобой поговорить, — сообщил он. — Спускайся завтракать.

Завтракать? Значит, уже утро? Небо в окне желтое от усталости и оттого, что поблизости горит торф. При виде этого желтого цвета мне захотелось яичницу-глазунью — такую, как подают в бруклинской закусочной. Я ничего не сказал. Вообразив, что я пациент в больничной палате, я повис на своем друге. И позволил Алеше-Бобу вести меня в гостиную на нижнем этаже — мимо шести пустых спален наверху с их нескончаемыми подвесными потолками и стенами цвета лосося, по винтовой лестнице из кованого железа, украшенной змеями и яблоками, — это был мой недавний эксцентричный библейский жест.

Разве у иудеев нет периода траура по умершим родителям? Я отчетливо помню, как папа заставил меня неделю сидеть на коробке, когда умерла мама, и мы завесили все зеркала в квартире. Полагаю, таков обычай, но главным образом мы сделали это потому, что избегали смотреть на свои собственные толстые заплаканные лица. В конце концов мы продали эти зеркала вместе с маминой американской швейной машинкой и двумя ее немецкими бюстгальтерами. Я все еще помню, как папа с трясущимися руками стоял в нашем дворе, показывая то белый, то розовый бюстгальтер, а женщины из нашего дома подходили на них взглянуть. До эры Ельцина оставалось еще десять лет, но папа уже делал первые шаги, чтобы стать олигархом.

Моя гостиная внизу кишела русскими. По-видимому, это ты получаешь за то, что живешь в России. Мой слуга Тимофей и младший милицейский чин занимались на кухне пирогом с олениной, распевая армейские песни, привезенные из Афганистана, где оба проходили военную службу, и болтая с моей толстой кухаркой Евгенией. Энди Шмидт, немецкий парень, запечатлевший последние минуты моего отца, снимал на видеопленку себя самого, ползая по паркету и оглушительно воя на глупого терьера Любы Вайнберг. Сама вдова, несомненно, еще почивала в спальне для гостей на первом этаже, накачанная снотворным и синтетическим наркотиком нашего немецкого гостя.

Никто не отреагировал на мое появление, как будто сын покойного тоже скончался. Телевизор был включен на полную мощность — передавали утренние новости. Министр атомной энергетики рассказывал свой любимый чернобыльский анекдот об облысевшем дикобразе. Только капитан Белугин поднялся, чтобы пожать мне руку.

— Мое сердце полно печали, — сказал он. — Ваш отец был великим человеком.

— Умер — значит умер! — заорал милиционер из кухни.

— Заткнись, Ника, или я дам тебе в глаз! — заорал Белугин. — Простите Нику, — обратился он ко мне. — Мои мальчики — футбольные хулиганы в форме и больше ничего. — Он слегка поклонился, прижав обе руки к сердцу. Манеры Белугина напомнили мне одного из хитрых крестьян у Гоголя — того типа, который умеет польстить своему господину, но также подражать манерам образованных людей. Большая разница с моим слугой Тимофеем, считающим себя умным, если ему удалось стащить кусок голландского сыра или футболку, на которую можно наброситься с паровым утюгом «Дэу», подаренным ему мною на Новый год.

— Кто же может забыть, — продолжал капитан Белугин, — что ваш дорогой папа убил этого глупого американца. О, если бы только мы могли убить их всех! А вот немцы мне нравятся. Они гораздо цивилизованнее. Только посмотрите, как этот славный молодой Энди притворяется, что он собака! Продолжай, сынок! Что говорит собачка? Она говорит: «Гав, гав!»

— Простите, что перебиваю, — вмешался Алеша-Боб, — но зачем вы здесь, капитан Белугин? Почему бы вам не оставить Мишу в покое — у него же траур по отцу.

— Я здесь для того, чтобы уладить одно дело, — ответил капитан. — Я здесь для того, чтобы побеседовать об ужасном преступлении, которое потрясло наш мир. Я рад объявить, что мы раскрыли тайну смерти вашего отца, Миша. Ваш отец был убит Олегом Лосем и его кузеном, сифилитиком Жорой.

— Ах! — воскликнул я, но это сообщение не удивило меня. Олег Лось и мой папа когда-то были друзьями и соратниками. Они открыли кладбище для новых русских евреев, известное своими надгробными памятниками: на них был изображен «мерседес» последней модели. А еще они собирались создать на Невском проспекте сеть закусочных, где продавались бы американские сэндвичи. Интерьеры нескольких особняков девятнадцатого века были уничтожены, а вместо них появились бутылки пепси в человеческий рост. Но затем, как раз на той стадии, когда каждый инвестор мог втянуть носом аромат ростбифа, плавающего в масле и уксусе, папа и Лось, которых настроили родственники и бухгалтеры, встали на тропу войны.

Пора было сказать что-нибудь прочувствованное.

— Злоумышленники должны быть наказаны, — спокойно сказал я и поднял в воздух большой кулачище.

— Можно взглянуть на это дело и так, — сказал капитан Белугин. — А можно и иначе. Олег Лось — друг детства губернатора Санкт-Петербурга. Они вместе ходили в шахматную школу. Они соседствуют на озере Комо — там у них собственность. Их жены ходят к одной педикюрше, а дети учатся в одном пансионе в Швейцарии. Против Лося никогда не возбудят дело.