Алессандро Пиперно - Ошибка Лео Понтекорво

Те сентябрьские дни. Он всегда их любил. Когда все в доме приходило в движение. Лео, утомленный августовской жарой, обычно приезжал с моря и возвращался на работу. Рахиль снова становилась полновластной хозяйкой дома. Филиппо и Сэми возвращались в школу. Было что-то трогательное и успокаивающее в этом вечном возвращении. Перед тем как сесть в машину и отправиться в больницу, Лео доходил до бара рядом с северным входом в комплекс, который ребята называли «дырой». Он брал себе кофе и газеты. И свежевыпеченные круассаны для Рахили и Тельмы.

Те сентябрьские дни. За несколько дней до этого наступал период, когда Рахиль занималась сбором сыновей в школу. Она ходила в канцтовары и большие магазины и покупала пеналы, тетрадки, дневники, рюкзачки. Эта традиции была особенно дорога Рахили, и она даже заразила этим сыновей. В течение всех пяти лет элементарной (или, как ее называл Сэми, «лементарной») школы, прежде чем его потребительские желания переключились на одежду, Сэми каждый год обязательно спрашивал у матери: «Ты мне купишь пенал с компасом и увеличительными стеклами?»

Она отвечала: «Посмотрим».

А он: «Посмотрим — это да или нет?»

«Посмотрим значит посмотрим».

Рахиль должна была сдерживаться, чтобы не накупить ребятам все, что они хотели. В ней был жив страх, как бы экипировка ее сыновей не оказалась хуже, чем у их одноклассников. Для Рахили школа была очень важна. В отличие от мужа она всегда любила школу. Она была примерной ученицей. Для нее школа представляла собой настоящее поприще, здесь она переставала чувствовать убожество домашней обстановки. Для Лео нет. Ему школа виделась скорее помехой. Вставать на рассвете — какая мука. Он принадлежал к категории сов, которые просыпаются не раньше полудня. И если Лео было за что благодарить небо — так это за то, что рано или поздно школа заканчивалась и он наконец был избавлен от нездоровой привычки вставать ни свет ни заря. Этот мягкий и ласковый свет сентябрьского утра должен был быть таким же, как свет в те утренние часы, когда его мать проскальзывала в его комнату, открывала жалюзи, ставила на тумбочку кофе с молоком, осторожно извлекала из-под одеяла его мягкие и распаренные ото сна ножки и надевала на них носки. Невыразимо нежный жест, который тем не менее предшествовал неумолимому пробуждению.

Лео, пока агенты полиции выводили его из калитки и усаживали в машину, спросил себя, нашла ли Рахиль в этом году сил, чтобы пойти с сыновьями покупать новые школьные принадлежности. Возможно, нет. Да и сыновья уже стали слишком взрослыми для определенных развлечений. И потом, разве могло все случившееся не отобразиться на повседневных привычках этой семьи? Лео уже не знал, на что надеяться. Он не знал, хотелось ли ему, чтобы произошедшее оставило свой след на всем, или лучше чтобы оно не оставило никакого следа. Свой след на сыновьях. Вот что представлялось самым ужасным. Он боялся даже спрашивать себя об этом. Его сыновья оставались для него страшной тайной. Они всегда были для него загадкой. И никогда не перестанут быть ею.

Хотя он жил всего лишь этажом ниже, Лео не представлял, что происходит в его семье. Он старался ничего не спрашивать у Эрреры или кого бы то ни было еще, а также не предпринимал ни малейших попыток примириться с женой. Время примирений закончилось. А ведь это она всегда делала первый шаг.

Оказавшись в одной из полицейских машин, которые пахли яблоками и луком, Лео почувствовал спад нервного напряжения, как будто его увозили подальше от кошмара.

Двадцать квадратных метров душного и влажного полумрака, куда его бросили, явно переполнены. И явно не соответствуют джентльмену его положения. Пахнет мочой, потом, протекающими трубами, ржавчиной, мокрой псиной и чем-то еще, трудно идентифицируемым. Все здесь говорит о том, что это всего лишь остановка на опасном пути в неизвестность, в который Лео был вынужден отправиться. Ему вся эта грязь и вся эта суета напомнили приемный покой больницы. Да, определенно, это место, куда привозят новых поступивших, перед тем как… перед тем как что?

Здесь должна быть какая-то ошибка. Лео помнит, что Эррера говорил ему, будто в камеру не помещают людей разных классов. Или нет? Может быть, он ничего такого ему не говорил. Может быть, Лео это все выдумал. Прибегнув к классовой теории как к последней надежде. А ты как думал, дорогой мой? Что тебя поместят в одну камеру с каким-нибудь академиком, страдающим клептоманией? С порочной баронессой? С доктором Менгелем или Сильвио Пеллико? Чего ты ожидал? Что для профессоров твоей категории, синьора с такими хорошими манерами, как у тебя, будет оборудована специальная ВИП-зона, как в аэропортах? Может быть, еще пожелаешь хорошую сигару и коньяк давней выдержки?

Нет, здесь особенно не церемонились. Да и разве должны были? Правосудие слепо (и несправедливый суд тоже). Они притащили его сюда, в тесную конуру с подозрительными и буйными типами, которые, слава богу, пока заняты своими делами. Лео было достаточно одного беглого взгляда, чтобы понять, что большинство здесь одето в майки, все остальное, как он себе и воображал: небритые днями бороды, татуировки, курчавые волосы, проколы в ушах, из которых вынули серьгу. Особая эстетика преступного мира. Банальный образ преступника. Когда Лео вошел, на него устремились рассеянные взгляды дюжины темных глаз. Поведение этих мошенников — как мог понять Лео (вот уже несколько часов он не отрывает свой зад от сального матраса, валяющегося на полу среди других таких же громоздких матрасов, которые невозможно обойти, чтобы не споткнуться) — вызвано скорее безразличием, чем застенчивостью.

Почему Лео здесь? Ему не объяснили. Да и он сам не осмелился спросить об этом. Даже у самого молодого и самого любезного полицейского, который, увы, испарился раньше своих коллег. Когда агенты уголовной полиции передавали его тюремному охраннику, Лео попытался было спросить у последнего, на каком основании он здесь оказался. Но взглянув на него, Лео отказался от этой идеи. Взмокший от пота человечек с ослабленным галстуком и фуражкой набекрень. Мускулистые руки, подрумяненные солнцем, но только до коротких рукавов рубашки, выше которых просвечивала белизна. Он явно был не тем, у которого стоило спрашивать, что происходит с профессором Понтекорво.

Итак, к кому же обратиться? Мозг Лео вот-вот взорвется от всех этих вопросов. Ужасно, когда у тебя столько вопросов и когда тебя окружает столько людей, но спросить не у кого.

Почему они пришли за ним именно сегодня, а не в июле, когда все началось? Что изменилось за это время? Почему именно в пятницу на рассвете? Перед выходными. Войдя на территорию тюрьмы, окруженную массивными, как бастионы, стенами, Лео почувствовал легкую дрожь, с ним случился небольшой приступ клаустрофобии. А ведь атмосфера здесь более расслабляющая, чем человек, подобный ему, мог себе представить. Атмосфера отпуска, как будто время внутри этих стен замерло в вечном болоте августа. Если хорошенько подумать, атмосфера, не сильно отличающаяся от той, которая ощущается обычно в сентябре по пятницам в университете или больнице. Дни еще длинные и теплые. Почему бы не воспользоваться ими? Люди еще ездят на море. Да, последние выходные на пляже. И в этом нет ничего дурного. Но зачем было тащить его сюда именно сегодня? Почему нельзя было прийти за ним в понедельник? Лео умирает от желания задать кому-нибудь этот вопрос. Его новые соседи явно более подкованы в таких делах. Но он не осмеливается обратиться к ним. Еще бы, он не дерзает даже взглянуть на них. Единственное, о чем Лео вспомнил, прежде чем его бросили сюда, — это попросить у своего мрачного надзирателя связаться с его адвокатом. Хотя бы на этот раз он последовал указаниям Эрреры.