Владимир Корчагин - Две жизни

— Как?!

— Вчера опять приехал этот мерзкий граф и уговорил отца отдать меня ему в жены.

— Как же это?.. А ты сама?

— Что я сама? Я сказала, что скорее головой в прорубь, чем соглашусь стать женой этой развалины. А отец и слышать ничего не хочет. Даже маму побил.

— Что же теперь делать-то, Настасьюшка?

— Ой, не знаю. Аграфена говорит, надо как-то извести графа. Да как его изведешь?.. На днях вот они с отцом на охоту поедут. Буду Бога молить, чтобы он там голову свою разбил. Только, говорят, на такие молитвы Бог не откликается. Вот если бы… — она муть помолчала. — завтра, я слышала, Гаврила поведет к вам и кузницу графскую лошадь подковать, так, может быть, дядя Егор… может быть, он сделает что-то такое, чтоб лошадь сбросила своего седока или еще что…

— А может, мне самому как-нибудь подкараулить и оттузить этого прохвоста?

— Нет-нет, только не это! Тебя схватят, изуродуют, убьют. Боже, и за что мне такое несчастье?! Но сегодняшняя ночь наша. Сегодня я не отпущу тебя до утра…

— Так-так… Снова граф Потоцкий! — проговорил старый кузнец, выслушав сбивчивый рассказ Дмитрия. — Будь это кто-нибудь другой, я бы пальцем не пошевелил, чтобы встрять в эту вашу с барышней историю. Но граф Потоцкий… Ты знаешь, что за шрам вот тут у меня на плече? — ткнул он пальцем в широкий рубец, проглядывавший из-под ворота рубахи чуть ниже шеи. — Это след нагайки того самого графа Потоцкого. И я еще тогда поклялся отомстить ему за его барскую спесь: врезал мне только за то, что я не успел ему поклониться. Ну, держись ваша светлость! Ты говоришь, сегодня приведут мне подковать его лошадь? Ладно, попробуем что-нибудь придумать. А с барышней ты все-таки поостерегся бы встречаться. Граф графом, а если толки об этих ваших встречах дойдут до ушей старого барина, то не сносить тебе головы.

— А мне без нее все равно не жить.

— Это я уж понял, потому и не перечу тебе ни в чем. Только — береженого и Бог бережет. Так что ступай-ка сегодня домой, там надо кое в чем помочь Глафире по хозяйству. Лучше будет, чтобы Гаврила не видел тебя здесь, когда придет с лошадьми. Иди, иди! А я тут покумекаю кое над чем.

— Только, тятя, ты тоже побереги себя с графским заказом-то.

— Ну, я стреляный воробей.

А через два дня по селу прокатился слух, что на недавней борзовой охоте, которую Мишульский устроил для своих гостей, самый знатный из них — граф Потоцкий свалился с лошади и разбился так, что чуть Богу душу не отдал. Говорили, что конь, на котором ехал граф, на полном скаку взвился на дыбы и сбросил своего седока на кучу камней. Что заставило лошадь сделать это — испугалась ли чего-нибудь или наступила на что-то острое, никто сказать не мог. Ничего не мог сказать и старый кузнец, незадолго до охоты перековывавший графских лошадей и не заметивший ничего такого.

Лишь один человек догадывался об истинной причине всего случившегося — Дмитрий, и потому уже вечером, выбрав удобный момент, он подошел к своему названому отцу и сказал:

— Спасибо тебе, тятя.

— За что это спасибо? — нахмурился кузнец.

— Сам знаешь, за что. Всю жизнь мы с Анастасией будем теперь за тебя Богу молиться.

— Вот Бога и благодарите за все, что было, ибо сказано: без его воли ни один волос не упадет с головы.

Как бы там ни было, а через несколько дней полуживого графа в специально оборудованной карете увезли в его вотчину, и все разговоры о предстоящей свадьбе в имении прекратились.

Но беда никогда не приходит одна. Вскоре кто-то, видно, донес старому барину о любовных встречах его дочери с молодым кузнецом. И снова вспыхнул скандал. Да какой скандал! Аграфена была выслана в свою родную деревню, обе горничные Анастасии отправлены на скотный двор, а самой барышне строго-настрого приказано было не отлучаться из усадьбы без присмотра специально назначенной гувернантки из пришлых немцев.

Барин распорядился даже кровать ее поставить в комнате, смежной со светелкой Анастасии, чтобы та и ночью не могла выйти незамеченной из своих покоев. Ну, да эту старую полуслепую развалину можно было бы еще как-то перехитрить. Однако Мишульский не остановился на этом.

Аккурат в день Покрова, на который приходились именины Дмитрия, старый кузнец был вызван к старосте села и пришел от него мрачнее тучи.

— Беда, мать! — еле выговорил он, тщетно стараясь справиться дрожащими пальцами с пуговицами поддевки. — забирают Митрия в солдаты.

Побледневшая Глафира лишь слабо охнула и почти в бесчувствии повалилась на лавку:

— Бог с тобой, Егорушка, с чего бы это?

— Такой жребий, говорят, выпал нашему сыну.

— А может, пронесет еще нелегкая? Может, задобрить чем-то кого надо?

— Задобрить! — мрачно усмехнулся кузнец. — Что наши шиши по сравнению с миллионами Мишульских?

— Думаешь, это они подбили старосту?

— Тут и думать нечего. Слышала, чай, что болтают о Митрии-то с барышней Мишульской?

— Мало ли что народ болтает…

— На всяк роток не накинешь платок. Да и что теперь об этом говорить… Где сейчас Митрий-то?

— Здесь я, тятя, — вышел Дмитрий из-за перегородки, где умывался после работы. — Я все слышал, что вы говорили. Тем и должно было кончиться. Да и к лучшему все это. Что бы мы стали делать с Анастасией? Ей — одни муки. А мне и подавно. Видно, с судьбой не поспоришь. Да и нет уже здесь моей любушки. Отправили ее вчера чуть ли не на край света, в землю польскую. Вот все, что от нее осталось. — Дмитрий выложил на стол небольшой сверток, завернутый в платок. — Прибег сегодня в полдень знакомый парнишка из усадьбы — внук тамошней кухарки Лукерьи и сказал, что послала его ко мне тайком сама Анастасия и наказала передать, что уезжает она далеко и надолго, может быть, насовсем и посылает мне вот это. — Дмитрий развернул платок и извлек из него красивый золотой портсигар, обвитый черной муаровой лентой.

— Господи, что это за похоронная реликвия такая? — истово перекрестилась Глафира.

— А нас и так словно бы похоронили. Меня и ее. Разве то, что мне осталось, будет жизнью? Ладно еще в солдаты забирают. А то бы камень на шею да и… — Дмитрий отвернулся к окну и зажал лицо руками.

— Ну, ты говори, да не заговаривайся, — строго прикрикнул на него кузнец. — В жизни всякое бывает. Да ведь дается-то она, жизнь один раз. И надо уметь все в ней вынести. А главное — научиться терпеть, надеяться и ждать.

— Ждать? Чего ждать, на что надеяться?! Вы послушайте, что она написала мне. — Дмитрий раскрыл портсигар, где вместе с массивным обручальным кольцом и локоном девичьих волос лежала свернутая несколько раз записка, и, развернув ее, прочел:

— «Мой милый, дорогой, единственный! Все кончено. Завтра чуть свет меня насильно увезут надолго, может, навсегда к каким-то дальним родственникам отца в Польшу, под Краков, так что мы не сможем даже проститься. Тешу себя надеждой, что мне удастся переслать тебе хоть эту записочку и обручальное кольцо, которое я так мечтала когда-нибудь надеть тебе на палец. Ведь лишь тебя одного любила я всей душой. И только тебя одного буду любить до конца жизни, что бы ни случилось с тобой там, на царской службе, и что бы ни сделал со мной мой постылый отец. Сам Бог обручил нас здесь, на земле. И лишь его милость соединит нас в царствии небесном.