Алексей Ковалев - Сизиф

Солнце зашло, но было еще светло. Шел тот самый час, когда весь видимый мир совершает последний неторопливый вздох, прежде чем отдаться тьме и ожиданию следующего дня. Женщины ничем не выдавали своего присутствия в доме, а Деион тем временем продолжал рассказ об одной из их числа, готовой по прихоти своей обречь на мучения целый город. Даже появление на свет двух собственных сыновей ее не остудило. Пользуясь своим влиянием, новая царица отвлекла в нужный момент женщин, следивших за посевным зерном, и те его пересушили. Когда не взошел целый урожай, катастрофа показалась такой опустошающей, что не у кого было спрашивать совета, кроме как у богов. Но и отправленные Афамантом в Дельфы посланцы не миновали вездесущей царицы. Перехватив их на обратном пути, Ино сумела заморочить голову своим простодушным подданным и подменить писанное жрецами толкование оракула.

Таким образом царь узнал, что во спасение города бог требует в жертву ни много ни мало, как его первенца, рожденного Нефелой Фрикса. А перепуганное угрозой голода население уже заранее выражало недовольство предполагаемым отказом своего правителя расстаться с сыном. Что делают с теми, кто принес столь дурные вести, все знают. Тем более что ни жизнь их, ни смерть никак не способны поправить дело. Ино же тем самым избавилась от последних свидетелей своего коварства. Урожай, однако, все не всходил, и пришлось золотоволосому мальчику Фриксу под плач сестрички Гелы готовиться к торжественной смерти во славу своих земляков и Дельфийского владыки Аполлона. Тут-то и узнали все наконец, откуда взялось у их матери это свойство одновременного стояния и парения, присутствия и отсутствия, движения и покоя.

К этому месту Деион подошел бережно. Оно было ему особенно дорого. Как-никак последовавшие затем события были доказательством единственной в его жизни, пусть и безотчетной, но встречи с неземным.

— Вообрази, любезный мой брат, и вы, ребятишки мои, что ведет наш Афамант мальчика за руку к жертвенному камню, а по всему пути стоят люди, и тишина такая, что слышно только, как гравий скрипит. Ручонка у Фрикса задрана, потому что роста отец огромного, а ему еще шести не исполнилось. Выходят они на прямую дорогу, и видят отец с сыном, что сидит на камне женская фигура, а рядом с ней что-то шевелится, горит на солнце, подобно золотому краю облака перед закатом. И кроме них и Гелы никто этого не видит, ибо не достойна корыстная чернь лицезреть божество. Вырвал Фрикс руку у отца, побежал к матери, вслед за ним и сестра поспешила. Афамант же шагу не прибавил, но голос Нефелы слышит рядом звучащим: «Ах, герой! Ах, доблестный царь Орхомена! Многому тебя жизнь научила, что ты готов сердце свое сжать в горсти и родного сына обескровить. Для чего же? Чтобы у этих неразумных от сытого довольства животы вспухали? Вижу, что едва на ногах стоишь, но смятение это ты сам на себя навлек. В нем и оставайся, а о детях этих забудь. Смотри, как бы и остальных не лишиться».

Поднимает она на руки сначала сына, потом дочь и сажает их в густую золотую шерсть барана, что спокойно рядом стоит. Как только ухватились они покрепче за длинное руно, взметнулся овен к небесам, и кроме пустого омфала ничего Афамант перед собой не видит. Богиней облаков была Нефела. Вон куда ее влекло. И всех тех, кто хоть раз с ней встретиться сумел.

Здесь Деион неизменно замедлял речь и умолкал, погружаясь в воспоминания, которые не помещались в простой рассказ. Волнение овладевало им всегда, а в этот раз он испытал особый подъем, не сразу догадавшись, что причиной тому были расширенные, жадно вбиравшие каждый штрих рисуемой им картины глаза одного из слушавших. Сизиф, позабыв о достоинстве старшего в отношении племянников, уставился на брата, весь подавшись вперед, и не отрывал от него ждущего взгляда, хотя Деион давно уже молчал. Его потрясла судьба нескладного отца, как в очередной раз потрясла она и сыновей рассказчика, слушавших тоже достаточно внимательно, но одно обстоятельство в этой истории имело для него особый смысл. Загадочные свойства Нефелы, так красноречиво описанные Деионом и так неожиданно объяснившиеся, были слишком знакомы ему самому. Судьба Афаманта еще не была исчерпана, но продолжение рассказа доносилось до Сизифа, как сквозь войлочные стены пастушьего шатра, и только последние, уже едва различимые напоминания о Нефеле прокалывали войлок острыми звуками.

Деион же, овладев своими чувствами, рассказывал, что люди в Орхомене, в конце концов, перебились. Пришлось им поголодать, но царь денег дал, чтобы они прикупили хлеба у соседей. Притихла и Ино, добившаяся своего, однако беда, пришедшая в дом вместе с нею, еще не полностью себя показала и вернулась вместе с младенцем, которого отдали супругам на воспитание.

Ино взяла ребенка охотно, прежде всего потому, что он был сыном сестры ее, Семелы, чудом сохранившимся в утробе матери, когда ее спалила свирепая смертельная горячка. А помимо того, никому не знакомые люди, которые мальчика принесли, намекнули на бескрайнее могущество его отца, о котором свидетельствовало и имя ребенка — Дионис, божий сын. И хитрая женщина понадеялась использовать это могущество в свою защиту. Но совсем не так вышло, как ей хотелось.

Лишившись первых, самых любимых своих детей, начал Афамант все меньше на себя походить. Сперва овладело им уныние, ничто его больше не радовало. А вскоре он стал впадать в помрачения, сопровождавшиеся такой яростью, что не отличал царь родни от чужих, друзей от врагов, живых существ от мертвых предметов. Очнувшись же, не помнил, что с ним было, и отказывался верить, когда ему показывали, что он натворил. Были такие, кто считал его беспамятство не столько следствием скорби по утраченным детям, сколько наказанием, которое великодержавная супруга Олимпийца Гера послала семье, гневаясь за их заботу о внебрачном сыне Зевса, прижитом Семелой. И если это было правдой, то она вполне преуспела в гневе, ибо в очередном приступе ослепления пустил Афамант по-прежнему сильными своими руками стрелу, которая пронзила насквозь щупленькое тельце одного из сыновей Ино и вышла наружу под лопаткой на целую пядь.

Не успел Леарх ни бескровные губы разомкнуть, чтобы мать позвать, ни тяжелые веки приподнять, чтобы взглянуть на нее. Та же судьба постигла бы и Милликерта, потому что пробовал уже Афамант дрожащими пальцами наконечник следующей стрелы, да Ино, схватив сынишку, бросилась прочь. Но и смертный страх, удвоивший силы матери, не мог спасти ее от мужа, силы которого в неистовстве тоже удвоились. Когда поняла Ино, что никуда ей не убежать, не стала она второпях молить богов о спасении, а прокляла свою жизнь и бросилась с обрыва в пролив, что отделяет остров Эвбею от Беотии, и поглотило их безмерное Эгейское море.