Алексей Ковалев - Сизиф

Сколь омерзительными ни выглядели бы оба брата, ослепшие от ненависти и попеременно попадавшие в ее грязные липкие лапы, но в отдельные моменты этого соперничества приходилось хоть немного сочувствовать очередной жертве, чтобы самому не утратить человеческой природы.

Теперь наступил черед Фиеста испить всю горечь семейной вражды. Встреча братьев за ломившимся от яств столом была не просто настоящим праздником, но редчайшим торжеством, настолько из ряда вон выходившим, что имя главного гостя стало с тех пор нарицательным, обозначавшим среди прочих атрибутов пиршества его избыточность, присутствие отборных, особо к случаю приготовленных блюд, которым надлежало вознести на самый верх гастрономического блаженства всех приглашенных на празднество, но прежде всего его виновника и почетного главу стола.

Поистине трудно было бы превзойти богатство и тщательный выбор угощений для Фиеста, среди которых особое место занимало жаркое из плоти его собственного сына.

Самим богам не удавалось привыкнуть к этой склонности Танталова рода. Поступок Атрея, лишь отчасти оправданный жаждой мести, снова вынудил их вмешаться. Прежде всего был восстановлен привычный ход дневного светила, так как боги убедились, что даже эта радикальная мера к равновесию не привела. Фиесту, которому после насильственного превращения в людоеда и нравственной гибели грозила теперь самая обычная смерть, боги помогли бежать, одновременно обрушив на город неурожай и пообещав, что избавят Микены от этого несчастья, только когда Фиест будет возвращен.

В развитии поединка — и Микенского царства в целом — образовался своего рода тупик, который как раз совпал с проснувшимся в Язоне интересом к чужим делам и длительному пребыванию вне дома. Для всех участников спора он оказался самым подходящим кандидатом в посредники: он был независимым лицом, не заинтересованным ни в чем, кроме мира; он сам правил царством, мог говорить с царями на равных; о губительной братской вражде ему было известно из первых рук, а уж все тонкости, связанные с изначальной причиной междоусобицы — златошерстным барашком, миниатюрной копией знаменитой добычи, которую он привез из Колхиды, — составляли основное содержание самых деятельных лет его жизни.

Начав с Атрея, бившегося над неразрешимой загадкой, как спасти свой народ от устойчивого неурожая, не потеряв при этом трона, Язон разъяснил царю, что вернуть Фиеста в город отнюдь не означает уступить ему весь дворец. Достаточно отвести брату помещение с крепкими стенами, предпочтительно подземное и с надежными запорами. Когда у Атрея прояснилось в голове, затуманенной властным повелением богов и привычкой мыслить в конечных категориях, он проявил себя не менее хитроумным, чем его новый советник, решив, что, пока будут идти поиски скрывавшегося Фиеста, стоит последить за его оставшимися детьми, а если удастся, привлечь их на свою сторону. Беда была в том, что в мясорубке вражды, а определение это уже почти лишилось смягчающего ореола метафоры, гибли пока именно дети братьев, и оставалось их совсем немного. Однако были сведения, что где-то неподалеку, в безвестности и уединении, живет дочь Фиеста, воспитывая сына. Найти Пелопию сыщикам царя было гораздо легче, чем вступить с ней в переговоры, но тут как раз совершенно незаменимым стал Язон, не представлявший для дочери изгнанника видимой опасности, даже наоборот — располагавший к себе славой героя и главы мирного соседнего царства.

Пелопия долго оставалась пугливой и неразговорчивой, но в конце концов не знавшему устали Язону удалось ее окончательно очаровать, и тогда он выведал у несчастной женщины позорную тайну. Сын, которого она растила, был зачат ею от собственного отца.

Так как для Язона это было полезной новостью, ему не трудно было проявить сострадание, постепенно избавляя молодую мать от угрызений совести, становясь ее близким другом и единственным утешителем. А благодаря этому, доверительные, если не сказать отеческие, отношения установились у него и с ее подраставшим сыном, отца своего не знавшим. Открыл Язон и причину, по которой Фиест решился на кровосмесительную связь. Среди небесных волеизъявлений, которыми боги пытались рассудить запутавшуюся в нечеловеческих средствах вражду братьев, было обещание Фиесту родить заступника с помощью собственной дочери. Боги как будто не видели выхода без использования столь же пагубных средств. Узнав об этом, посредник быстро переманил мальчишку из убогой материнской лачуги в роскошный дядин дворец.

Другой участницей переговоров была неверная жена Атрея Эропа, не забывшая еще свояка и любовника и, может быть, знавшая, где его найти. Боясь разоблачений, она ни словом не смела обнаружить хоть какие-то остатки связей с изгнанником, но очень обрадовалась, когда в ее окружении появился сторонний, независимый муж, не склонный судить ее слишком строго, заинтересованный более в примирении, чем в преследовании виновников раздора.

Избрав инструментами своих посреднических усилий этих двух женщин, чье недостойное поведение позволяло пользоваться их слабостями, Язон проводил в их обществе много времени, что и послужило основанием для слухов о его супружеской неверности.

Слухам Медея значения не придавала. Даже все удлинявшееся одиночество ее, казалось, отвечало собственным намерениям царицы, которые простирались далеко за пределы псевдогосударственных забот супруга. Но узнай она доподлинно об измене Язона, уж конечно, ее ответный удар — решительный и сокрушающий — последовал бы незамедлительно. Кем ее никак нельзя было представить, так это отвергнутой женой.

У Сизифа не было особого расчета привести своего полезного гостя именно к Медее. Будь Язон в это время во дворце, они пришли бы к царю. Но царь вновь вел свои миротворческие дела в Микенах, а Сизиф не видел причин откладывать осуществление плана, который представлялся выгодным вдвойне. Если бы все получилось так, как он хотел, Коринф обрел бы наконец толкового врача, тогда как фракиец смог бы вполне независимо жить в городе, зарабатывая на пропитание одним из наиболее понятных своих талантов. Чтобы царская пара не оказалась вынужденной верить ему на слово, Сизиф собирался предложить им испытать Гиллариона, поручив ему излечить одного из наследников трона.

Ферет страдал легким, но досадным недугом — его речь часто прерывалась, он застревал на каком-нибудь звуке, и, сколько ни старался продвинуться дальше, помогая себе головой, руками, а потом и всем тельцем, кроме повторяющихся спазм, мучительных и для него, и для всех, кто наблюдал за этой схваткой ребенка с демоном косноязычия, ничего не продолжалось. Самую острую жалость вызывал конец поединка, когда мальчик сдавался, замолкал и, глубоко вздохнув, обводил окружающих виноватым взглядом.