Алексей Ковалев - Сизиф

Как бы в подтверждение тщетности добрых поступков и полезных начинаний до Сизифа стали доходить слухи о нем самом как о разбойнике, безжалостно грабившем всех, кто решался пересечь Истм с севера ли на юг или с востока на запад. Как будто ради удобной простоты люди объединили его коммерческие способности с преступными наклонностями сосносгибателя Синиса, благо того давно не было в живых и судачить о нем, а тем более гневаться на него, им стало скучно. Теперь Сизиф был не только совратителем малолетних и чужих жен, не только пройдохой, не гнушавшимся для своей выгоды ни хитростью, ни обманом, но просто грабителем.

Слухи ему не мешали. А если бы он желал добиться большего могущества, можно было бы даже использовать широкую известность себе на пользу. Но поскольку ни такого рода спекуляции, ни агрессивная воинственность не пробуждали в душе коринфского царя ни малейшего отклика, он видел, что постепенно вновь остается в стороне от главной дороги, по которой шумным, беспорядочным потоком влекутся его современники. Эта навязываемая ему созерцательность мучила Сизифа. В попытках избавиться от нее он придумывал все новые и новые занятия, стараясь себя убедить, что уныние — слабость, что не стоит заглядывать вперед слишком далеко, что Дельфийский оракул свое отслужил, подарив долгожданное царство в таком красивом и богатом возможностями краю, что, каким бы хрупким ни казалось благоденствие, оно вполне способно продержаться еще некоторое время, и так ли уж много осталось этого времени на его веку…

В тот день он захотел после долгого перерыва пройтись по перешейку, где не осталось и следа от строительных работ, где теперь можно было встретить только купеческие караваны, неторопливо перемещавшиеся навстречу друг другу. Но выйдя из дому, он почти тотчас вернулся. Не ответив на удивленный взгляд жены, он прошел мимо нее и поднялся на открытую террасу, выходившую на площадку позади дворца с видом на Эленийскую долину и синий залив. Меропу обеспокоил мрачный вид супруга, она поднялась вслед за ним.

— Я не ждала тебя так скоро, — сказала она. — Хочешь я приготовлю соку из граната? Внизу, должно быть, жарко сегодня.

Сизиф покачал головой.

— Хорошо, что ты дома. Как только ты ушел, я вспомнила, что собираюсь тебе сказать уже давно, и все забываю. Ты должен заняться детьми. Они неплохие мальчики, но теперь, когда Главк и Орнитион стали постарше, мне трудно с ними управляться. За младшими я еще могу уследить, а на всех четверых просто глаз не хватает. Да и не очень они слушаются меня, эти молодые мужчины. У них уж, наверно, девицы на уме. Третьего дня приходил Агелай, тот, который держит извоз в Кенхрее, и не то чтобы жаловался, но я поняла, что мальчикам нашим кружит голову принадлежность к царскому дому. Мы ведь не этого для них хотели, правда?

— Ты знаешь, что обо мне люди говорят? — спросил Сизиф, и Меропе показалось, что она сумела отвлечь мужа от его тяжелых мыслей. Ее тревога о детях была настоящей, но все же не шла ни в какое сравнение с тем, что, как она видела, мучает Сизифа и о чем ей боязно было расспрашивать.

— О тебе хорошо говорят. По крайней мере в Коринфе. Не думаю, чтобы они когда-либо были так довольны своим царем. Но и врут тоже много, это верно.

— Одно другому как будто не мешает, а? Хотелось бы знать, доходит ли это вранье до богов, умеют ли они отличить его от правды.

— Почему ты об этом думаешь? И что означает эта горечь в твоих словах? Я замечаю ее не впервые.

— Хотел бы я также, чтобы сыновья росли побыстрее. Вряд ли я смогу чему-то полезному их научить.

— Что ты говоришь, Сизиф! Разве стряслась какая-то беда, о которой мне не известно?

— Может быть, и нет. А думаю я об этом, потому что все остальное перестало меня занимать. Сдается мне, что я все больше похожу на слухи, которые обо мне распускают… Если подойдешь вон туда, к краю, увидишь это место на Лехейской дороге, за первым поворотом. У меня даже нет возможности поверить, что это было во сне, как ты пытаешься меня убедить, когда я говорю о твоих сестрах и охотнике… — Только сейчас плеяда заметила, что смуглые кисти его рук дрожат. — Сам Зевс, я полагаю, удостоил меня теперь своим лицезрением. И застал я его за делом недостойным. Видала ты когда-нибудь орла, способного тащить в своих кольчатых лапах взрослую деву? Вот и вообрази эту птицу, ворочающую крылами размером в парус и косящую желтым глазом величиной в критскую чашу на случайного путника, который провожает взглядом этот позор. О, воронье отродье! — вскричал вдруг Сизиф, топнув ногой так, что подпрыгнул треножник в углу террасы. — Мне не семнадцать лет! Любопытство мое поугасло! Я больше не горю желанием встревать в божественные дела. И пусть я буду стократ оболган богами и людьми — ведь мог же он не показываться! Не пялить свой холодный глаз, приглашая меня вступить с ним в сговор! Мне незнакома несчастная дева, но я держал на коленях малышку Тиро, обманутую его братом. А с некоторых пор мне не совсем чужим стало горе Деметры, у которой украли дочь. Если бы я знал, чей дом разоряет Олимпиец, клянусь — не задумываясь указал бы отцу похищенной на вора.

У плеяды оборвалось сердце, и дыхание ее стеснилось.

— Ну что? — продолжал Сизиф. — Теперь впору тебе предложить питье? Пожалуй, простой воды, чтобы ты успокоилась. Я же сказал, что не знаю, кому оказать эту услугу, и ничего еще с нами не случилось. Но я сыт по горло ролью соглядатая, которую отводят мне боги в своих бесчинствах.

— Боюсь даже представить, какую кару ты мог бы навлечь на себя таким своеволием, — проговорила наконец Меропа.

— Означает ли это, что ты взялась бы меня остановить?

Вот о чем шептала ей Медея, советуя держаться за человеческое естество. Не медля ни минуты, ей следовало решить, что же будет истинно людским ответом. Только в крайнем, самоубийственном заблуждении мог восстать человек на основы миропорядка. В общем-то, это было бы уже не по-людски, так как в этом случае он ставил себя вровень с богами. Этого представления, совпадавшего с требованием инстинкта, который повелевал утихомирить мужа, вернуть ему здравый смысл, вполне хватало, чтобы не ломать себе голову. Но загадочное предупреждение колхидской волшебницы мешало на этом остановиться. Уверенность Плеяды в неминуемых последствиях бунта была слишком безусловной, какой не могла быть кичливая вера человека. Это было знание, возможно, проистекавшее из ее нездешней природы. Повинуясь порыву, продиктованному, по существу, запредельным расчетом, она оказывалась совсем не той земной женщиной, которой призывала ее оставаться Медея.

Кем же на самом деле следовало себя считать Меропе?

Удивительных существ рождали в пору цветения своей созидательной силы и взаимной симпатии сын титана Иапета Атлант и океанида Плейона. Это были редкие, необходимые мирозданию души, чьей сутью оставалась чистая женственность, поскольку мыслимо было различать в мире мужское и женское естество. Все девы мира, пленявшие властным чудом красоты, даже сама богиня любви Афродита, чувствовали бы себя потерянными, подчиненными власти произвольных суждений, если бы не осеняла их вечно мерцающая слава плеяд. К ней они могли возвращаться духом, подвергшись унижению, вынужденные усомниться в своей бесценности, и, омывшись ее лучами, неизменно возрождались, вновь повергая Вселенную к своим стопам и побуждая ее восторженно себе служить, ибо не было высшей радости у людей и богов, чем трудом, подвигами и песнями воздавать беззаветную, всегда казавшуюся недостаточной дань женскому очарованию, предельной женственности, которая единственно соответствовала всеобъемлющему представлению о прекрасном.