Алексей Ковалев - Сизиф

— О да! — воскликнул старик, и лицо его просветлело. — Это имя мне известно.

— Чему же радуешься ты? — недоумевал Сизиф. — Не вижу, как ты мог бы спасти свою дочь. Или такая кража тебе льстит?

— Я слишком благодарен тебе, царь Коринфа, и твои слова не обижают меня. Если бы дева не противилась, богу не нужно было бы обращаться в хищную птицу. Кому же может польстить насилие, кем бы оно ни совершалось? А радуюсь я тому, что больше не мучит меня неизвестность. И не обманывайся моей слабостью. Кое на что еще способен старый Асоп. Однако и речному богу надо поторопиться, если он хочет пристыдить своего могучего собрата. Прощай, Сизиф, и еще раз спасибо тебе, ты снял с моих плеч непомерную тяжесть.

— Эй! — крикнул Сизиф слугам, пока старик, постукивая посохом, твердо шагал к выходу. — Где этот мальчишка-поводырь? Гоните его сюда.

— Его нет во дворце, царь, — ответил один из рабов. — Он сбежал от нас, даже не дойдя до кухни.

— Не беспокойся обо мне, — сказал Асоп, обернувшись в дверях. — Для того, что мне предстоит сделать, проводник не нужен.

Царь хотел подойти к дверям, чтобы посмотреть, как слепой справляется с дорогой, но почувствовал вдруг, что ноги его приросли к полу. А когда спустя некоторое время он все-таки вышел к портику дворца, дорога, спускавшаяся с Акрокоринфа, была пуста.

«Началось, — подумал Сизиф, оглядывая знакомые очертания гор и залива. — Ну, ничего, ничего… Мы тоже не первый день тут… оборачиваемся…»

Земля не разверзлась под его ногами. И свирепый ливень, обрушившийся на город, его не затопил, а огненное громыхание небес обошло стороной дворец на Акрокоринфе.

Сизиф вглядывался в каждое незнакомое лицо. Отказываясь искать поддержки с помощью прорицателей или гаданий, он ждал признаков возмездия. Но никто не приходил, и ничего не случалось. Разве что повыше дворца, у самого храма Афины, забил вдруг свежий источник, вода которого по свойствам ничем не отличалась от живительных струй Пиренского ключа на базаре. А это ведь было скорее благодеянием и наградой.

О судьбе старика, которому он попытался помочь, ему вскоре донесли. Народу многое становилось известным гораздо раньше, хотя сведения эти, как прежде, щедро украшали себя вымыслом. Асоп нагнал вора, но увидел только два камня — побольше и поменьше, растопить неподвижное безмолвие которых не смогли ни слезы отца, ни его гнев. Смирившись с утратой, он побрел было обратно, когда услышал за спиной шорох шагов и предпринял еще одну попытку. На этот раз никаких превращений не последовало — на глазах дочери речной бог был побит грохотом и опален сверканием молний, после чего речушка у Сикиона понесла в своих водах горелый древесный сор и замутилась пеплом.

За что же он взялся облагодетельствовать коринфского царя таким роскошным подарком, как питьевой источник у самого дворца? Да ему это и в голову, оказывается, не пришло бы, не будь он связан условием, которое поставил ему Сизиф, в незапамятные времена умудрившийся сделать то-то и то-то, здесь в Коринфе обманувший такого-то и соблазнивший такую-то, а совсем недавно затеявший разбой на Истме. Теперь все это превратилось в его достоинства, люди гордились своим хитрым царем.

Но, правдоподобные или нет, слухи лишь подтверждали грозящую опасность. Сизиф так настойчиво прислушивался и присматривался ко всему вокруг, что пропустил начало настоящих перемен. Когда же наконец убедился, что его, пожалуй, снова оставили в покое, обнаружил вдруг, что не там ищет беду.

Он заметно старел. До дряхлости было еще далеко, его руки не утратили силы, на коже не появилось лишних морщин, но голова побелела, стали быстро уставать ноги, а сердце мешало по-прежнему в один прием подниматься из города домой.

Конечно, все это началось не вдруг, а он был не из тех, кто придает особое значение своим недугам, помнит, как выглядел вчера, и может сравнить себя прежнего с нынешним. Однако новые неудобства, которые доставляло ему собственное тело, казались единственным проявлением враждебных сил. Можно было решить, что годы, которые время некогда тайком спрятало ему за пазуху, оно вырывает теперь обратно, не прячась по ночам, открыто и безжалостно.

И Сизифа это не опечалило. Кончалось непрошеное избранничество, неведомо за что дарованное ему долгожительство, которое, как он теперь понимал, тяготило его все это время, будто невыплаченный долг, как если бы оно давало кому-то право в любой момент потребовать от него в уплату то, с чем он, может быть, оказался бы не в силах расстаться. Он возвращался к своему времени, к своим близким, которых его вынудили так стремительно покинуть, судьба обретала покойную весомость, хотя и не решено еще было, к кому из братьев ему суждено примкнуть — к удачливым или потерпевшим поражение. Его утешала мысль, что так долго удалось продержаться, не подчиняясь тому или иному капризу рока, а окончательный исход зависел теперь от него самого. Иногда он даже позволял себе думать, что оказался прав, что его решение распрямиться, дать волю чувству справедливости принесло неожиданные плоды, и сердце его обретает наконец желанное равновесие.

Но никак не шел из головы неразговорчивый, пренебрегший царской кухней мальчик. На вид ему было совсем немного лет, а равнодушие, с каким он исполнял свои обязанности, отсутствие всякого интереса к обратившемуся к нему за помощью и к цели путешествия, которая представляла собой как-никак царский дворец, совсем не вязались с образом проводника. И молчал он явно не из робости. Не похоже было и на то, что его отвлекли от более важных ребячьих забав. Ни нетерпения, ни любопытства не выражало лицо этого подростка, которого можно было бы счесть слабоумным, если бы за его сонным взглядом не мерещилась какая-то незнакомая, чужеродная сила, сродни той, что ставит нас в тупик крайней несправедливостью своих проявлений, не считаясь ни с одним знакомым человеку правилом. Сочетание этой силы с внешним обликом обыкновенного уличного сорванца озадачивало Сизифа, собравшегося было отправиться в Сикион к Асопу, чтобы расспросить, где тот нашел такого провожатого. Потом он раздумал, решив, что придает случайной встрече слишком большое значение, что неловко тревожить старика подобными пустяками.

Особую радость испытывал царь, глядя на жену, не уступавшую времени ни в чем. Перестал он терзаться и по поводу ее настоящего имени — там, на террасе, перед встречей с речным богом, ему открылась причина, по которой Меропа отказывалась признаться. Она не знала себя иной, на ее прежнем существовании лежал такой запрет, что вольное или невольное усилие его возродить отзывалось приступом необъяснимого страха. Задав ей неловкий вопрос, не намерена ли она препятствовать ему, он будто заглянул вместе с нею в пропасть и проклял свое любопытство.