Пьер Пежю - Смех людоеда

Так вот имени Клары суждено было прозвучать в ходе этих событий, при удивительных обстоятельствах. Ранение, случай, встреча, светлые волосы и прохладная рука Жанны на моей щеке.

Мы встретились через день после этого. Воскресенье. Париж окутала полная тишина. Повязка на голове придает мне пиратский вид, и Жанна приглашает меня в свою маленькую квартирку рядом с больницей Святого Антония. Она двумя годами старше меня и работает по-настоящему. Я стучу, но дверь не заперта, и Жанна кричит, чтобы я входил. Она угощает меня вином и пирогом с яблоками, который сама испекла.

Очень быстро всякие упоминания о нашей немецкой подруге исчезают из разговоров. Мне не очень хочется рассказывать о своем кельштайнском лете. Ни к чему вытаскивать из памяти давнюю тайну, неприятное чувство, испытанное на берегах Черного озера. Не хочется думать о поляне, красных розах, тайном ужасе и всем этом глубоко погребенном безумии. Но Жанну и саму не тянет вспоминать о том, как Клара с ней обошлась. Я чувствую горечь ее разочарования, обиду и даже боль. Жанна дает мне понять, что с удовольствием согласилась принять у себя молоденькую немку, хотела с ней подружиться, и Клара мгновенно ее очаровала. Так что же между ними произошло? Темная сторона Клары и ее склонность исчезать победили простодушную и непосредственную привязанность Жанны? Должно быть, странная и непостоянная Клара сбила с толку (получая от этого извращенное удовольствие?) молоденькую медсестричку, всегда готовую отдавать и жертвовать собой без всякой меры.

Имя Клары оказалось непрочной связью между Жанной и мной, но мы горим желанием остаться вместе. Я никак не могу от нее уйти. И остаюсь. Жанна веселая, нежная, довольно полная, я бы даже сказал — пухленькая. У нее ореховые глаза, чувственные губы, холодный нос и жаркие ноги. Роскошные светлые волосы, падающие ей на плечи, — сияющий королевский убор, повторяющий каждый изгиб. Ее воодушевление меня подстегивает, ее безмятежность меня успокаивает, ее постель — гнездо из подушек в белоснежных наволочках и кружев. Рядом с Жанной все кажется простым и легким. Нашим телам не пришлось знакомиться: они словно знали друг друга всегда. Когда я с Жанной, нагота обретает изначальную естественность, а ее руки умеют точно и нежно касаться тела, к которому она тянется. Ее ослепительная плоть призывает ласки.

Для Жанны плотское наслаждение — такая же простая вещь, как спелый плод, в который вгрызаешься, или купание в реке. Смотреть, как она двигается, говорит, смеется и улыбается, означает открывать для себя со сказочно прекрасной площадки разнообразие тайного женского пейзажа или заповедных территорий детства.

Жанна ест с аппетитом. Раскраснелась от вина. В ответ на мои глупые шутки и горькие сарказмы она охотно смеется, запрокидывая голову, грудь колышется, зубы сверкают.

От того ли, чем веяло в воздухе, или от близости тела Жанны, но мне хорошо как никогда. Я наконец-то сумел расслабиться в позе блаженно распростертого изваяния, опустив голову ей на колени и чувствуя ее ладонь на лбу.

Несколько дней спустя я снова у нее. Руки у меня уже не так судорожно сжаты, челюсти не так крепко стиснуты, как обычно, и моя тревога испаряется, словно влажный туман с восходом солнца. Когда я вхожу, Жанна принимает душ, стоя в старинной ванне на львиных лапах, занимающей всю ванную комнату. Она что-то говорит и смеется, с волос течет вода, голова у нее вся в пене, она перешагивает через эмалированный бортик, заворачивается в купальный халат, мокрые волосы прячет под ярко-красным полотенцем и принимается чистить овощи, попросив меня помочь, а потом с явным удовольствием стряпает еду для меня, для нас обоих.

Часом позже, сидя напротив меня за столом у открытого окна, через которое до нас доносится шум Парижа, она восхищается блюдом, которое только что приготовила.

Жизнь не перестает удивлять. Несколько дней назад я и не догадывался, что можно быть таким веселым и спокойным. Уже лето. Соединившее нас разрушительное движение выдыхается или преобразуется во что-то другое, но вместе с тем и размножается. Времена меняются. Вполне возможны всякие неожиданности.

С тех пор как я познакомился с Жанной, моя графическая деятельность в Школе изящных искусств пошла на спад. Ее яблочные пироги нравятся мне больше бутербродов с привкусом трихлорацетата… Но я уже давно не рисовал по-настоящему. В могучих волнах общих порывов плохо то, что они создают иллюзию нелепости всякого личного творения. Чрезвычайные события не отменяют понятия нормы: они устанавливают чрезвычайные нормы. Намерения у Жанны самые лучшие, но довольно-таки веселый скептицизм мешает ей полностью присоединиться ко всему, что громко о себе кричит и обольщается на свой счет… Рядом с ней я вновь испытываю потребность рисовать только для себя. Мне не терпится показать ей свои беспокойные рисунки, я жду, что она прольет какой-нибудь свет на самые темные мои композиции.

Я привожу ее в гостиницу. Мои три льва скрыты под двухметровым слоем мусора и впустую плюются чистой водой. И впервые за многие годы я вижу, что тяжелые створки сомкнуты, обычно они закреплены вдоль стен крытого подъезда, и чтобы войти, достаточно толкнуть застекленную дверь. Нам приходится звонить, подавать условный знак, чтобы Леон соблаговолил нас впустить с видом хозяина, которого осмелились потревожить. Насколько я понял, дядя очень недоволен тем, что из его гостиницы, оказавшейся в самом центре беспорядков, разбежались постояльцы, и на чем свет стоит ругает взбесившихся студентов. Впрочем, сейчас его нет, он вместе с тетей уехал из Парижа, прихватив все ценное, потому-то Леон и позволяет себе некоторые вольности.

— Вы ведь знаете, что вашей мамы нет дома, — говорит он, с неодобрительным видом оглядывая Жанну с головы до ног.

Он явно проводил время с горничной Луизеттой, которая внезапно принимается с показным усердием надраивать все, что под руку попадется, — медные ручки, зеркала, мебель красного дерева. Подойдя поближе, она говорит мне, не поднимая глаз:

— Ваша матушка такая храбрая! Каждое утро вижу, как она уходит на свою работу, туда, к «Одеону». Похоже, ее нисколько не пугают эти дикари, которые устраивают революцию. Она даже сказала нам, что разговаривает с ними! Бедняжка… У нее всегда такой печальный взгляд. Ну-да, конечно, мужа-то убили! Да, она, должно быть, очень любила вашего папу, без ума от него была! Я ее понимаю — такой красивый мужчина! И такой спокойный, такой мужественный!

— Да замолчи ты, дура старая! — вопит Леон, перебравшийся от стойки на большой диван, где он курит, положив ноги на низкий столик.

Луизетта пожимает плечами. Я уже повел было Жанну в нашу квартиру, но спохватываюсь.