Пьер Пежю - Смех людоеда

А когда мои израненные руки после хорошего ужина и нескольких стаканов вина опускаются на гладкие и розовые, но крепкие и выразительные руки Жанны, меня охватывает приятное чувство: не вполне счастье, но мимолетная догадка о возможности согласия, здесь и теперь. С чем? С собой самим? С миром? С жизнью?

И все же я ни в чем не уверен. Я знаю, что меня ждет впереди огромная работа.

Я знаю, что мне потребуется нечеловеческая энергия, чтобы когда-нибудь потом, в очень отдаленном будущем, я смог сказать о куске камня, с которым сражался, как черт с ангелом: «Ну вот, наконец-то, это годится, это именно то, что я хотел сделать!»

Однако рядом с Жанной я мало чем отличаюсь от любого прилипшего к стойке пьянчуги. Я такой же, как все потрепанные парни на свете. Одного ее присутствия достаточно, чтобы я чудесным образом погрузился в мягкий блаженный покой. Временный покой, который перемещается вместе с Жанной. Покой, который она принесла бы мужчинам и в разгаре битвы, среди грязи и шума бедствий этого мира — достаточно ее прохладных рук и колен, созданных для того, чтобы на них покоились раненые головы. Вот так и вышло, что однажды вечером, в ярко освещенном кабачке, перед тем как вернуться в мою усыпанную обломками и погруженную в темноту мастерскую, я, взяв Жанну за руку, неожиданно для самого себя, запинаясь, пробормотал:

— Не уходи сейчас, Жанна. Не бросай меня. Будем вместе. Ты согласна? Что бы ты сказала насчет?.. Как тебе кажется?.. Я просто подумал, что… Понимаешь? Мы с тобой… Но по-другому… более… Ну, понимаешь, Жанна? Понимаешь? Я прошу тебя стать моей женой!

Жанна странно на меня смотрит. Словно с меня, как с лоснящейся луковицы, слезла шелуха отсохшей плоти, и открылось мое заживо ободранное лицо! Она не отвечает, но ее рука крепко-крепко сжимает мою. Ее пухлые пальцы вцепляются в мои затвердевшие ногти, вонзаются в мою линию жизни. Жанна молча улыбается, но я принимаю ее сочное да. Мне этого да вполне достаточно. Достаточно для радости.

Вот так все и вышло. В кабачке, на глазах у пьяниц и «Одиночества». Мне бы надо было сделать предложение другими словами и, главное, намного раньше, без этого нагноения самолюбия и идиотского убеждения — то, чего ждет от меня камень, не позволяет мне быть счастливым.

В моем представлении, Жанна принадлежала всем, а стало быть, я не мог принадлежать ей! У меня годы уйдут на то, чтобы понять: для нее со дня первой моей раны, с той минуты, как моя голова опустилась к ней на колени, я непонятным образом выделился из толпы тех, кому она щедро расточала заботы. Стал тем, кому досталось огромное и неоправданное преимущество быть любимым ею. Если бы я не сделал предложения, Жанна никогда бы ничего мне не сказала. Она умела ждать. И умела не ждать ничего. Умела применяться ко всему, что ни случится.

Так вот, мы с Жанной поженились. Очень скромно. Завсегдатаи в качестве свидетелей, грандиозная выпивка в нашем кабачке и импровизированный ужин на досках, положенных на козлы посреди мастерской, под взглядами незаконченных каменных тварей.

Но что ускорило наш отъезд из Парижа? Не драматическое ли появление Клары после четырех лет молчания?

Клара всегда была мастерицей явлений. Но на этот раз ее внезапное возвращение сопровождалось мерзкими и черными подробностями.

Тревожный зов. Напоминание о том, что зло кружит даже вокруг наших скромных жизней и в мирное время. Напоминание о жестокости, другие следы которой Клара помогла мне распознать в Германии, на берегу Черного озера, между поляной и лесом. О жестокости, неразрывно для меня связанной с аллеей Люксембургского сада.

Все возвращается. Зверь прыгает вам на загривок, потом отгрызает голову.

В то утро я исходил потом и кровью, сражаясь с тварью из камня и металла, которую назвал «Утробой зверя». Огромная глыба бургундского камня, в ширину больше чем в высоту, с острыми краями. Безобразный череп спящего чудовища. Ужасающая улыбка. Улыбка без лица. Бездна, открывающаяся за трещиной. А внутрь я запихал сто килограммов колючей проволоки, утрамбовав ее ломом, сто килограммов ржавчины, раздирающей плоть только что убитого зверя. Обманчивая улыбка, терпение и разрыв. Сколько ни ходи вокруг, всю эту проволоку можно увидеть только с одной точки, под определенным углом, слегка наклонившись и заглянув между складок тучного брюха.

Я как раз собирался засунуть туда еще сколько-то колючей проволоки и тут заметил стоящую рядом Долорес. Она приложила кулак к уху, показывая, что пришла звать меня к телефону. Я бегом рванул через площадь под проливным дождем, боясь услышать дурную весть о Жанне или матери. Хозяйка протянула мне трубку. Из будки мне было видно, как «Одиночество» стоит в своем углу, глядя в засыпанный опилками и окурками пол. Я услышал грубый повелительный голос:

— Мсье Поль? Немедленно идите сюда и займитесь вашей подругой. Ей нехорошо. Она, часом, не иностранка к тому же? Мне-то неприятности ни к чему. В гостинице сказали, что я могу позвонить вам по этому номеру. Теперь, раз уж я вас нашла, идите сюда немедленно! Понятно вам? Я хочу, чтобы через час этой девицы и духу здесь не было! А поскольку сама идти она не может… Я не хочу вляпываться ни в какие истории!

Я нацарапал адрес на страничке блокнота. К счастью, такси долго ждать не пришлось. Его высматривали из-за запотевших стекол кафе. Потом мы бесконечно долго ехали под проливным дождем. Мерно поскрипывали дворники. Я тер одну о другую ладони, по которым струился пот. Город за окнами размылся, почти исчез, светофоры превратились в расплывчатые звезды. Узкая, забитая машинами улица. Темный проход.

Сую шоферу деньги, прошу подождать. Двор залит водой, она хлещет с высоты пяти этажей из дырявых желобов. Маслянисто поблескивают лужи.

Не сразу нахожу металлическую дверь первого этажа, хотя мне ее хорошо описали. Слышу крики где-то наверху. Кто-то ругается на черной лестнице. Хлопает дверь, и снова становится тихо. Внезапно прямо у меня за спиной приоткрывается тяжелая серая створка.

— Это вы? Давайте поживее!

Какая-то разъяренная бабенка, тяжело дыша, хватает меня за рукав и тащит куда-то вглубь. В комнате пахнет стряпней и хлоркой, от низко подвешенной лампы тянутся длинные тени. Почти сразу различаю стол, заставленный склянками, заваленный инструментами и бинтами, и узкий диван, на котором лежит неподвижная Клара с неживым лицом. Губы у нее синие, кожа восковая, руки судорожно прижаты к животу. Между ног зажаты красные от крови полотенца. На полу у ножки дивана таз с мутной водой, в которой плавают еще какие-то тряпки.

Наклоняюсь над ней. Когда я прикасаюсь к ее щеке, Клара открывает глаза, и ее начинает колотить дрожь. В жизни не видел у нее такого лица — изломанного страданием, отвращением и гневом. Она бессильно разлепляет губы, пытаясь объяснить мне то, что я и так уже понял.