Анна Кэмпион - В блаженном угаре

— Спасибо.

Ей мой камушек на фиг не нужен, но подарок все-таки, еще и домой его потащит, я мысленно снова хихикаю.

— Ловкий ход, — говорит она. Я гордо киваю и секунду-другую еще держусь, но потом меня прорывает: я бессовестно хохочу, до истерики…

Очнулся я под кислородной маской и увидел, что лежу в незнакомой темной комнате, но в нее попадает свет из окон более низкого соседнего здания. Пульса почти нет, зато в правой ноге что-то здорово бьется и дергает. Взгляд натыкается на длинную трубку. Она тянется к комку ваты, облепленному пластырем, через секунду-другую соображаю, что этот комок — моя рука. Ну и уродина. Мне, пожалуй, не хочется знать, что с ней такое. Малейшее движение — интересная штука! — тут же отдается пульсирующей болью в руках и ногах. Но самое поразительное другое: оказывается, я жив, и рядом — никого.

Последнее, что я помню: Рут танцует, вскоре их уже двадцать, одетых в сари, кружатся в танце; часть их исторглась из огромной ее статуи, часть — это преобразившиеся, отколовшиеся от нее, от каменной, кусочки. Малютки в сари двоятся, троятся. Они падают на землю и разбиваются, превращаясь в переливчатые дрожащие капли ртути. [66] В эзотерических учениях (в частности, в учениях алхимиков) ртуть — символ женской природы, непостоянной и непредсказуемой, символ, означающий интуицию как противоположность рациональности. Капли тоже продолжают танцевать. Сбиваются в стайку, перетекая влево, потом перемещаются вправо. Какие у нее… у них… легкие движения, неземная красота, а это ритмичное притопыванье — пяточкой, потом всей ступней… непередаваемо… Как в Бали-Хаи. [67] Бали-Хаи — знаменитый морской курортный комплекс, расположенный на индонезийском острове Бали. Крошка моя ненаглядная, приди, приди же ко мне…

Поднос с питьем на всякий случай отодвинули подальше, на самый край тумбочки. Та-а-ак, значит, я в больнице и теперь гораздо более беспомощен, чем в том проклятом домике: ни телефона, ни единой души у постели страждущего, даже Кэрол нет. Вот-вот, даже ее… наверняка они ей такого наговорили… А она не их тех, кто умеет мыслить широко. Нет, не из тех. Если Ивонна выложила ей все примечательные и «достоверные» подробности, у Кэрол я точно не найду понимания. Ну и плевать, расслабься, ты на карантине, вот и отдыхай. Да уж, по крайней мере, не придется все это выслушивать. Заново все пережевывать. И дожевывать.

…«А потом он сказал, что специально надел ее вещи и намазался ее косметикой, ему хотелось любить ее не как мужчина любит женщину, а как женщина женщину».

«О-о, нет (и пулеметная очередь из громких прерывистых „нет-нет-нет“), он не мог этого сделать!»

«А вот и мог, мог! Он сам говорил. Говорил, что так он чувствует более полную с ней близость».

«Какая гадость!..»

Гадость? Еще бы не гадость — эти разоблачения, почерпнутые из обширного опыта ее муженька Робби, обожающего жесткое порно.

«Ее заставили…» — красноречивые паузы: дескать, сами понимаете. А потом уже и пауз никаких, ибо нет слов, чтобы ЭТО передать. А потом… Боже… надо будет отослать им чек.

А ведь я правда извращенец. Опять упиваюсь миазмами унижения — свежий воздух, видимо, слишком для меня чист.

Они наверняка уже нашли ее. Не могла она сильно меня обогнать. Ищу глазами часы. Я всегда полагал, что в больницах везде должны быть часы. Но в этом боксе их нет. И меня это почти не трогает — то, что я очутился вне временных ориентиров. Это что-то новенькое, опасный вирус, состояние, которого я всегда боялся. Боялся быть «менее», точнее говоря, обнаружить перед кем-то, что я «менее», чем кажусь. Менее умный, менее собранный, менее щепетильный, менее, мм… сообразительный. Не знаю вот, какое сегодня число — двадцать третье или двадцать четвертое? Это даже забавно, до тех пор, пока не поймешь, что неизвестно, когда сможешь узнать…

Рут, я люблю тебя и знай: сейчас я обббязззательно доберусь до подноса, да-да, я хочу быть спокойным и бесстрастным, я выпью чистой воды, и потом ни крошки пищи. Я совершу обряд очищения.

В шесть часов(!) двадцать четвертого я все-таки испортила им праздник. Мама безропотно везет меня в больницу, уверяет, что никогда не любила Рождество и что ничего я не испортила, наоборот, ей очень приятно проехаться с утра пораньше. Мама наклоняется и сжимает мою руку:

— Ну как ты, солнышко?

Жмет еще сильнее, мне даже больно.

— Ох, прости, дорогая, я нечаянно.

И снова:

— Так как ты?

Совсем меня достала, но, честно говоря, мне это страшно нравится.

Когда мы подъезжаем к воротам, на меня вдруг находит ступор — от смущения. Сидим в машине, молчим. Начинает мама:

— Та-а-ак.

— И что? Что ты хочешь этим сказать?

— Так, — снова произносит она и гладит мой лоб, — тебе совсем не обязательно это делать, — ее пальцы ловко убирают с моей брови выбившуюся прядь, — если хочешь, давай развернемся и поедем домой.

Одна захожу в калитку, из кроны дерева доносятся пронзительные вопли розовых какаду. Тут прохладно, в этом шатре из света и тени, но ладони сразу потеют. Такое ощущение, что с меня сняли кожу и теперь каждый может увидеть мою душу, все мои недавние постельные подвиги. Толкаю дверь туалета, мою руки, пью, присаживаюсь пописать. Сама не знаю, зачем я пришла, знаю только, что должна каким-то образом закончить эту историю. Вот только, спрашивается, как? Хотелось бы попроще, без всяких выкрутасов, но я совсем не уверена, что сумею… без выкрутасов. Вижу дверь с цифрой 113: сто тринадцать и огромная стрелка, указывающая налево. Потрескавшиеся потолки, на полу чуть заметные следы от колесиков каталок, в местах разворота, лампы без абажуров, детские рисунки на стенах, бирюзовые занавески. Вся проблема в том, что я вряд ли бы смогла так — чтобы больше с ним не увидеться. Да, в этом весь прикол. Мама меня поняла, и я очень ей за это благодарна.

Его бокс в самом конце коридора, напротив огромного, залитого солнцем окна. На ручке висит табличка: «Просьба не беспокоить». Я робко берусь за ручку, чуть поворачиваю, но, помедлив, кручу назад, так и не открыв замок. Топчусь около окна, наблюдаю за попугаями, которые скачут по газону. На его зеленой поверхности желтеют заплатки высохшей травы. Несколько вытоптанных тропинок: по ним короче идти к парковочной площадке. Под деревом болтают две медсестрички, все время хохочут, что-то пьют из белых одноразовых чашек. Та, что в голубой кофточке, сняла туфли и гладит ступней ствол. У второй в руках пакет с воздушной кукурузой. Открыв его, она бросает на газон пригоршню кукурузы. Попугаи чумеют от восторга…

Вот это нормальная жизнь, мелькает у меня в голове.

Так зачем я сюда явилась? Может быть, мной двигало желание снова оказаться в одном с ним пространстве: не просто в комнате, а в его комнате. Боже, какая же я дура и мерзавка, накручивала себя, делала из него чудовищного монстра, дурацкие глюки. Когда мы разговаривали, ничего подобного не происходило, я видела его таким, какой он и есть. Но стоило мне отойти в сторону, фантазия начинала работать. Я мысленно раздувала его могущество и коварство, превращала бедного Пи Джея в ВОПЛОЩЕНИЕ ЗЛА. А когда мы снова усаживались за столик, он становился обыкновенным человеком, и я понимала, как сильно я раздула своего виртуального надувного чертика, именно чертика, а не черта. Да, настоящий Пи Джей, из костей и мяса, разочаровывал, а мне жутко хотелось видеть в нем рокового злодея, страшного и сильного. Иногда я даже внушала себе, что он прячет другое свое «я» — тщательно упакованное — в гардеробе…