Адольф Рудницкий - Живое и мертвое море

Волосы, торчавшие из-под «наполеоновской» шляпы, тоже были черные.

«Слишком много черноты, — подумал Эмануэль, — слишком большие глаза. Эту черноту надо бы разбавить, слишком уж она насыщена болью».

Старая женщина пришла в связи с хлопотами, которые причиняет ей сын. Из ее рассказа следовало, что неделю назад, вернувшись домой, она обнаружила исчезновение сына, который забрал с собой не только вещи, но даже медицинские инструменты; молодой Борковский был студентом-медиком.

— Он сбежал от меня! — воскликнула она. — Всегда был строптивый, старался всячески мне досадить. И за что?

Борковская искала сына по всей Варшаве, ездила даже в Лодзь, но тщетно. Дело осложнялось тем, что декан пригрозил исключить его из университета.

— Для вас это сын, а для меня — студент, который обязан соблюдать дисциплину. Государство расходует на него средства.

В конце концов ректор согласился подождать еще несколько дней. Она уже много ночей провела без сна. А совсем недавно у Борковской возникла мысль, которая и привела ее сюда. Речь шла о том, чтобы Эмануэль дал объявление в газете «Эхо Варшавы»: «Юзек, срочно возвращайся. Не теряй ни минуты. Необходимо твое присутствие. Все в порядке». И чтобы подписался под ним полностью, именем и фамилией. Это объявление, безусловно, заставит мальчика свернуть с пагубного пути. Она сама отнесет его в редакцию, заплатит — пусть только Эмануэль даст согласие и свое удостоверение: без документов подобные объявления в газете не принимают.

Эмануэль с минуту подумал и согласился. Собственно, разговор был окончен, но женщина не двигалась с места.

— Я не хочу скрывать от вас, — начала она. Из недр этого могучего тела исторгался слабенький, хриплый голосок, в котором чувствовалась усталость от многих бессонных ночей. — Недавно мне сказали, что он… намерен жениться. Он сбежал от меня потому, что знал, что я никогда не дам согласие на этот брак.

Она испытующе посмотрела на архитектора, который снова потупил глаза; ему стало не по себе от первого же ее взгляда. Но сейчас он готов был даже рассмеяться.

— Так дело только в этом! Обычная романтическая история…

— Мой сын знал, что я никогда не соглашусь, чтобы он женился на их женщине … — добавила она.

Борковская выдержала его взгляд, в свою очередь посмотрела на него внимательно и как бы с иронией: «Прикидываешься, что ничего не понял, хоть все прекрасно понимаешь».

— Вы не знаете, о чем я говорю?

— Нет.

С минуту она словно бы колебалась. Но из дальнейших слов Борковской следовало, что она могла сомневаться лишь в Эмануэле, но ни в коей мере ни в себе самой, ни в своих взглядах на жизнь.

— Мы — евреи, — произнесла она твердо.

Имела ли Борковская в виду только себя и сына или также Эмануэля — это она оставляла на его усмотрение.

— Я трудилась не щадя сил. До трех сидела в конторе, а потом еще дома печатала на машинке, делала корректуру; я квалифицированный работник, знаю языки и потому неплохо зарабатывала. Перед тобой, — говорила я ему всегда, — одна задача: учиться, получить диплом. Твоя родная мать будет работать за двоих. Нужны тебе карманные деньги? Получишь. У тебя была нелегкая юность, развлекайся, только в меру. А он, представьте себе, начал каждый день ходить на именины . Когда сын ушел, сперва я считала, что он и на этот раз просто решил прокатиться куда-то на два-три дня, но вскоре почувствовала, что дело пахнет не экскурсией. Я бросила работу и с тех пор целыми днями занимаюсь розыском. Обегала уже всех знакомых — напрасно! Вспомнила, что у него есть приятель в Лодзи, который служит в строительной конторе где-то на Хмельной. Вдруг мне показалось, что этому приятелю все известно, молодые люди не таятся друг перед другом. Я не знала адреса и все-таки нашла его, но этот юнец поднял меня на смех. Пригрозила ему госбезопасностью, но он и над этим посмеялся… Вы варшавянин?

Эмануэль утвердительно кивнул.

— Может, вы помните — до войны — на Белянской улице большой мануфактурный магазин фирмы Ф. Цвибак. Он принадлежал моему отцу. Я была богатой невестой. Вышла за поляка, адвоката. За мной давали четверть миллиона злотых, пятьдесят тысяч долларов. Три каменных дома можно было купить за эти деньги. Мой муж женился на мне только ради денег, я быстро рассталась с иллюзиями. Мой муж не любил меня и вскоре начал изменять. «Я предал Христа, значит, могу и тебе изменять», — сказал он мне однажды, вот так… Предал Христа, так уж ему все позволено. Впрочем, они делают это с тем особым удовлетворением, которое доставляет месть. Мстят себе и тем, с которыми связали свою судьбу. Вот так-то…

— Нет, не так! — крикнул Эмануэль и смутился.

— Да, именно так, не пытайтесь возражать! Теперь мой сын готовит себе подобную же участь. Он знал, что я этого не допущу, и сбежал от меня…

На этот раз Эмануэль ничего не ответил. Он постепенно начал понимать сидящую перед ним старую женщину.

— В сентябре, — продолжала она, — мой муж пошел на войну и не вернулся. Когда начались эти истории с нами , я подумала: уеду к родным мужа — тогда я еще их не знала так, как сейчас. Взяла с собой Юзека и поехала в Тарнов, к сестре мужа. Отдала им все, что у меня было, они жили на мои деньги. Однажды в воскресенье моя золовка возвращается из костела и говорит: «Сегодня действительно приятно пройтись по городу, ни одного еврея…» А дело было, заметьте, вскоре после «акции», во время которой уничтожили шесть тысяч человек. Львовская улица шевелилась на протяжении целого километра, убитых едва-едва присыпали землей, тонким слоем, а ей было приятно… Я упаковала чемодан, забрала Юзека и вышла. Не могла больше ни часа оставаться в доме, где так издевались над моим сердцем. Свояк выбежал за мной следом: «Куда ты? Ведь погибнешь, идешь на смерть. И еще парня за собой тащишь. Вернись. Халька сболтнула по глупости, она вовсе так не думает».

Я не вернулась. Мы поехали в Краков. Там как раз шла «акция». Нас бы сцапали, как мышат, но мы воспользовались выходом, предназначенным для немцев. В Кракове жила другая сестра мужа. Она не пустила нас даже переночевать. Нам оставалось только одно: вернуться в могилу — туда, — она показала море развалин за окном.

— Знаете ли вы, — продолжала Регина Борковская, — зачем я пришла к вам? Почему прошу вашего согласия на это объявление? Я не желаю, чтобы семья мужа увидела мою фамилию в печати. Я не хочу, чтобы они узнали, что Юзек сбежал от меня. Они бы умерли от счастья. Я не хочу доставить им такого удовольствия.

Лицо ее скривилось в усмешке.

«Персонаж из Ветхого завета, — подумал Эмануэль, — в великом и в малом».

— Я вернулась из Кракова, — продолжала гостья, — мне стало невмоготу с двумя сыновьями, с Юзеком и старшим Янеком, для которого тоже не нашлось места у них, и я вернулась туда . Я пробралась в гетто после большой «акции» и вывоза, перед самым восстанием. Наш дом немцы подожгли в первый же день. Я стояла с моими сыновьями на третьем этаже среди моря огня и дыма. Мы задыхались и слепли. Потолок над нами и пол под нами уже прогорели; дом был виден насквозь сверху донизу. Мы теснились на какой-то уцелевшей половице. Немцы нас обстреливали. Временами раздавался грохот — это люди с криком прыгали в огонь. Это был единственный выход и для нас. Мои сыновья хотели прыгать… «Нет! — кричала я. — Нет!» Царапала их, била по лицу. «Это должно кончиться! — кричала я. — Надо выстоять! Ждать!» Я держала их за шиворот, как щенят. Мы прильнули к стене и ждали. Наконец услыхали пение: «Wir wollen nicht, wir brauchen nicht» [4] «Мы не хотим, нам ничего не надо» (нем.). . Это был сигнал. Палачи покидали гетто. Мы спустились вниз. Сквозь пролом в стене увидали море огня. Клубы дыма застилали небо, но от огня было светло, как днем. Двор был усыпан осколками стекла, битым кирпичом, кусками кровельного железа, головешками, обломками труб, оконных рам, лепных карнизов и какой-то утвари. Тут и там среди мусора валялись обугленные трупы. Тут и там лежали раненые в лужах собственной крови и стонали. Время от времени пробегали какие-то люди в лохмотьях, с лицами, черными от дыма, с глазами, полными смертельного страха. Мы помышляли только об одном: бежать как можно быстрее, бежать от этого кошмара. Мне удалось вымолить место в тайнике для себя и детей. Сначала нас не пускали. «Выдам вас немцам! — кричала я. — Если обречете меня на смерть, сами погибнете!» «Пустите эту помешанную, — раздавались голоса в укрытии, — или задушите ее периной». Наконец нам открыли люк. В убежище умер мой старший сын, Янек. Когда он умер, оказалось, что его невозможно протащить сквозь узкий лаз, мы сами вползали на четвереньках. Мне советовали вынести тело по частям. Я отказалась. На другой день труп начал разлагаться, люди теряли сознание от смрада. Ночью я вытащила его и похоронила при свете горящих домов. Над могилой раввин прочел молитву. «Твой сын, — сказал он потом, — удостоился великой милости, он погребен согласно закону. Его останки почили в земле, а не развеялись с дымом».