Владимир Орлов - Земля имеет форму чемодана

Просто она огрела Куропёлкина словами:

— Это ты, Куропёлкин, у нас Баборыба, а не я. Какой из тебя мужик? Или хотя бы семейный проживатель? Ты холодная и безответственная особа! Я забеременела, а ты моими состояниями не интересуешься!

— Чего? — вскрикнул Куропёлкин.

— Того! — зло сказала Мила-Лося. — Ты прекрасно слышал то, что я тебе открыла, и всё понял.

— А ты не врёшь? — грубо поинтересовался Куропёлкин. — От вас, баб, можно ожидать чего хочешь и чего не хочешь.

— Имею медицинскую справку, — с вызовом и будто бы с высот постамента материнского капитала произнесла Баборыба. — Она сейчас у Селиванова на проверке.

— Но этого не может быть! — сказал Куропёлкин.

— Чего не может быть?

— Беременности твоей.

— Это почему же? — удивилась Мила-Лося.

— Гарантия профессора Удочкина, — сказал Куропёлкин.

— То есть в твоём сознании, или хотя бы в твоём подсознании, я всё ещё осталась мезенской сёмгой, и для тебя важны мнения ихтиолога Удочкина… Что же ты тогда укладывался ко мне в постель?

Тут из правого глаза Баборыбы и потекла медленная струйка жидкости, возможно, солёной, и Куропёлкин устыдился. Женщина же засмущалась, повернулась лицом к окну, и Куропёлкин сообразил, что она встретила его (а скорее всего и ожидала его прихода) не в карнавально-манящем наряде, желающей произвести выгодное впечатление, а в приговорённом к осуждению продвинутыми людьми чуть ли не банном махровом халате (слава Богу — не сиреневом) и явно ношенных шлёпанцах. То есть перед Куропёлкиным стояла тихая, обиженная женщина (из обывательниц, прихлопнутых моралями горлана-главаря: герань на окне, слоники на комоде), приготовившая себя к служению домработницей и материнскому подвигу. Впрочем, при движениях ею Куропёлкину предьявлялись ядрёные колени, способные вызвать волнения и в натурах самых застенчивых мужчин.

Однако женщину в комнате на случай размолвок можно было посчитать облачно-беззащитной, и у Куропёлкина сейчас же возникло желание подойти к ней, обнять её за плечи и языком слизать солёную струйку со щеки.

Но нечто в его натуре не позволило ему сделать это.

— Ну, и что дальше? — спросил он.

— Как что?! — возмутилась Мезенцева. — У нас будет ребёнок! Ты, я вижу, этому не рад. Но я избавляться от ребёнка не намерена. И несмотря ни на какие твои контрудары, дитя я в обиду не дам. И добьюсь, чтобы все мои права и блага были обеспечены.

— И пряники выданы… — сказал Куропёлкин.

— Какие пряники? — заинтересовалась Баборыба.

— Те, о которых ты мне рассказывала… Яхты, виллы, Лигурийские моря…

— Ах, эти-то… — вспомнила Баборыба. — Да, и их добьюсь. Ты ещё не понял, каков мой энергетический заряд!

— Удивительно, что ты не пробилась в Олимпийскую сборную.

— Хами, хами! — рассмеялась Баборыба. — Кстати, зная степень твоей невоспитанности и пожарного прошлого, могу предположить, что ты сейчас спросишь: «А он от кого?» И захочешь провести генетические исследования.

— Нет, не захочу, — сказал Куропёлкин.

— Какое благородство! — воскликнула Мезенцева. — Отчего же?

— Потому, как знаю, от кого дитя.

— Знаешь?

— Знаю, — сказал Куропёлкин. — Не от меня.

— Селиванов так не считает, — сказала Баборыба. — Потом, есть соглашения со мной, Людмилой Афанасьевной Мезенцевой, тебе не объявленные.

— Секретные, стало быть, — сказал Куропёлкин.

— Для тебя, выходит, секретные, — подтвердила Мезенцева. — И я по этим соглашениям за свои терпения, за муки обучения многим премудростям Баборыбы, за артистические упражнения должна получить дорогую оплату. Причём в двух форматах. При подготовке тебя к новому Пробиванию и после рекордного Пробивания. Тогда меня вознаградят на уровне богатств принцессы Монако.

— Никакого рекордного Пробивания не будет!

— Будет! — заявила Баборыба.

— Ладно, — сказал Куропёлкин. — Я сейчас подымусь к себе. Переварю новости.

— Не уходи! — воскликнула женщина Мезенцева, подошла к Куропёлкину, обхватила его, при этом полы её халата распахнулись. — Как ты можешь уйти от меня сейчас!

— Извини, мне нужно охладить себя, — подыскивал слова Куропёлкин. — Я боюсь навредить младенцу.

— Ты думаешь о другой женщине. У тебя было достаточно времени, чтобы понять и разгадать меня, но ты всё думаешь о ней. А она ведь отправила тебя в Люк.

— Что поделаешь? — вздохнул Куропёлкин.

В эти мгновения они снова стали доброжелательными совместными проживателями. Или душевными коммунальными соседями.

— Мне всё это горько, — сказала наконец Баборыба. — А за тебя, Куделин, просто обидно. Какой же ты всё же безнадёжный неудачник!

— Это отчего же?

— Она ведь тот самый дорогой для тебя сеанс любви в Аквариуме купила у меня. И даже за купальник, непременно сиреневый, дала денег, как за «Лексус». «Зачем это вам?» — спросила я её. «А чтобы выяснить один экономический вопрос!» Ты же небось и сейчас плаваешь в соплях придуманной любви. Образумься!

— Я пойду, — сказал Куропёлкин.

— Не уходи, молю тебя! — воскликнула Мезенцева, будто бы в отчаянии. — Неужели ты не чувствуешь, какие вызвал во мне страсти? Неужели не понимаешь, какие, не побоюсь сказать — в космических размахах, втроём мы можем сотворить дела!

— С кем это втроём? — спросил Куропёлкин.

— С тобой и с Николаем Дмитриевичем Трескучим.

— Ты это от себя предлагаешь?

— Нет, именно не от себя.

— Я пойду, — сказал Куропёлкин.

— Останься!

— Зря ты употребила имя Трескучего.

— Ты ей нужен не ради любви!

Ушёл.

Поднялся из Шалаша в Избушку.

Обещал. Переварю новости.

С какой начать?

С той, какой и новостью быть не могла. Он и прежде, оставив в случившемся лишь щель надежды, почти уверил себя в том, что Нина Аркадьевна, усталой вернувшись из деловых странствий, может всего-то на день, пожелала развлечься, тело порадовать, просто, после напряжений всерьёз, позабавиться или даже покуражиться (отсюда — сиреневый купальник, напоминание о чести Алексея Александровича Каренина, в вопросе о нём — никаких экономических интересов, а так, шутка). А он, Куропёлкин, — под боком, свой, раб. И всё. И более ничего. А потому позже госпожа Звонкова о себе не напоминала. Других хлопот хватало.

Можно было, правда, предположить, что Нина Аркадьевна, на всякий случай, наградила Куропёлкина наживкой в уповании на то, что при совершении её подсобным рабочим Подвига он и ей добудет выгоды.

А не добудет или даже сгинет — его дело. Подыщем других.

Тут и переваривать нечего было. Всё было ясно. Просто следовало держать эпизод в голове. И продолжать жить. Возможно, и сожалея о чём-то важном.

Иные же новости Шалаша вынудили Куропёлкина засомневаться.