В. Коваленко - Внук кавалергарда

Новоназначенный командир дивизии, объезжая с проверкой свое боевое хозяйство, заглянул и в прославленный батальон Кехоева. Встретившись в траншее с майором, в удивлении генеральскую папаху на затылок сбил:

— Да сколько ж вам лет, батенька? — спросил, перекидывая взгляд с панциря орденов на груди лихого комбата на его юное лицо.

— Двадцать один, — залившись краской смущения, ответил майор.

— Ба-а, — восторгнулся комдив, — с такой прытью вы, батенька, как пить дать, к сорока годам в маршалы сиганете.

— Да уж война к концу, — ревниво вставил адъютант генерала, но, поняв, что сморозил глупость, виновато потупил глаза.

Генерал окинул адъютанта ледяным взглядом:

— Умной голове офицера и его храброму сердцу мирная жизнь никогда не была помехой для карьеры. Так, комиссар? — повернул он голову к седому тучному полковнику.

Тот соглашательски кивнул головой и, заикаясь от недавней контузии, скорее пропел, чем проговорил:

— Б-будь в-в н-начале в-войны у меня такие д-джигиты, я бы с п-полком задницей в В-волгу не п-плюхнулся, — и, откашлявшись в кулак, почти нормальным голосом ровно заключил:

— Да, впрочем, и тогда храбрых толковых офицеров хватало, а в-вот т-техника была жидковата, не то, что теперь.

И, выдержав паузу, неожиданно озорно подмигнул комбату:

— А ты, Георгий Илларионович, не красней, к-как д-девица на выданье, н-награды свои ты заслужил, ими гордиться положено, а не конфузиться от их обилия, а что молодой, так это какая беда — года придут, молодость уйдет, — философски закончил он.

Генерал, прощаясь, сунул штыком хваткую руку:

— Надеюсь, не захватил тебя комиссар? — пытливо всматриваясь в жгучие глаза комбата, с крестьянской хитринкой в глазах поинтересовался он.

Не опуская глаз, майор отчеканил древнюю мудрость:

— Благо плывущий, помни о буре…

— Хорошо сказал, — выпуская руку комбата, задумчиво похвалил генерал. Уже садясь в «Виллис», негромко, как заучивая, повторил: — «Благо плывущий, помни о буре». Умно. Ты грузин, Георгий Илларионович?

— Осетин, товарищ генерал.

— Геройская нация, геройская, — и, покосясь, добавил: — Остальные не лыком шиты…

Это было три месяца назад. За это время комдив прицепил на грудь комбата Кехоева, отличившегося в боях под Будапештом, Звезду Героя, влепил выговор за мордобитие начальника полковой интендантской службы, и подошла к концу война.

Батальон новоиспеченного подполковника Кехоева млел от бездействия в большом чешском селе, тихие тесные улочки которого вгоняли в гробовую тоску комбата. Бесили своей замкнутостью, отрешенностью от внешнего мира.

Подполковник в галифе, в новой солдатской рубашке навыпуск и босиком ходил по кабинету председателя бывшей сельской управы и нервно курил трофейные сигареты. У дверей в роскошном кресле сидел пожилой солдат и, щурясь от дыма такой же сигареты, как приклеенной к правому углу рта, пришивал погоны подполковника к парадному кителю комбата.

— Да не сумлевайся ты, Илларвоныч, приедут, куды им деться, — вдевая нитку в иголку, успокаивающе, с одышкой заядлого курильщика, пропыхтел он, не вынимая сигареты.

— Твоими устами, дядя Миша, мед пить, а как на засаду нарвались? — со злым треском распахивая створки большого окна, процедил сквозь зубы комбат.

На изумрудной траве двора управы солдаты его батальона, оголенные по пояс, против артиллеристов, также без рубах, но для отличия в пилотках, настоящим мячиком играли в футбол. Георгий, заразившись игрой, залез на подоконник и, рискуя вывалиться из окна, стал советовать своим игрокам. Старший лейтенант артиллеристов, стоящий в полной форме и больших мотоциклетных крагах на воротах, распсиховался и вежливым матом попросил комбата заниматься своим делом. Георгий рассмеялся нервозности артиллериста и, спрыгнув на пол, шутливо пригрозил своему вратарю:

— Файрузов, за каждый пропущенный мяч — сутки наряда!

— На кухню, — охотно согласился тот.

— Торги не уместны, — закрывая створки окна, крикнул комбат.

— Готово, — довольным голосом доложил ординарец, накидывая китель на спинку венского стула.

Комбат ладонью потер нос и стал одеваться. Натягивая новенькие сапоги, обиженно просипел:

— Езды три часа от силы, а едут, как на перекладных из Гонконга.

— Не кипятись, Илларвоныч, чай, с ними лейтенант Егоркин, он хошь и зеленый, а башковитый, до беды не допустит, хотя дорога — она и есть дорога, всякое может стрястись. — Но, увидев побелевшее лицо комбата, зачастил испуганно:

— Ну, там мотор сломается али еще че, машина — она и есть машина. Ты бы лучше плеснул малость, а то наши за два дня Победы всю бочку вытрескали, теперича одни шляются к чехам в гости, другие — вон, — кивнул он за окно, — с пушкарями на канистру спирта играют. Дожились.

— Черт! — выругался комбат. — А где замполит, где начальник штаба?

— А они болеють от этого самого, — охотно заложил он не полюбившихся ему офицеров.

— Етит твою! — в сердцах ругнулся комбат, отворачивая крышку фляжки. — Не батальон, кабак какой-то: офицеры пьяные, солдаты за канистру спирта культурно-массовыми мероприятиями занялись…

— Сейчас сам бог велит выпить, да и тебе, Илларвоныч, не помешает, — глядя в окно, загадочным голосом вставил ординарец.

— Вроде трезвый, а уже бога видел. Утешает, что не черта, — хмыкнул комбат.

— А ты глянь, Илларвоныч, в окно, сам увидишь не бога, так ангела, — посоветовал ординарец, принимая кружку.

Офицер, в мгновенье ошалев, метнулся к двери, потом с тем же восторженно-обалделым видом кинулся обратно, сунул фляжку опешившему солдату и, сдернув с блестящего шишака парадную фуражку, пинком распахнул дверь.

— Вина, Степаныч, хоть из-под земли! — уже из другой комнаты крикнул он.

«Вина, Степаныч!» — передразнил солдат, — скупердяй чертов, всего две бульки плеснул. Плесну-ка еще, за счастливое возвращение Дашеньки, — и щедро забулькало из комбатовой фляжки.

На невысокое каменное крыльцо комбат вылетел пулей, но увидев у замызганной грязью полуторки столпившихся солдат, через силу перешел на шаг. Словно стараясь выдать его чувство окружающим, в груди набатом билось сердце. Его учащенный стук, казалось Георгию, раздается за версту.

Комбата заметили и расступились. Он шел по живому коридору под прицелом десятков пар глаз. Потом, немногими часами позже, вспоминая свою встречу с Дашей, мысленно ужаснулся нелепости своего поведения. А нужно ли было быть смешным, когда ни для кого не были секретом их далеко не служебные чувства друг к другу?

Сгорая от нетерпения, комбат, тем не менее, набрался сил выслушать путаный рассказ лейтенанта Егоркина о разбитой дороге, о стычке с чешскими нацистами; он также, сам не зная для чего, похлопал юркого сержанта Файрузова по плечу и стал дотошно расспрашивать об итогах футбола и о канистре выигранного спирта, хотя нуждался в этих сведениях, как лысый в расческе. Изведя себя ненужными разговорами, он, наконец-то, подошел к Даше.