Алексей Притуляк - Первое апреля октября

Я плохо помню, но кажется, за четырнадцатым арки нет. Зато двадцать второй стоит к нему почти впритирку, метра четыре между ними зазор. С хорошего разбега я, наверное, смогу допрыгнуть до следующей крыши. Или, хотя бы, до пожарной лестницы, чтобы зацепиться за неё. Отбить ноги, выбить пару зубов, порвать сухожилия на руках, но зацепиться. Если спущусь на землю, шансов уйти у меня будет больше, много больше. Почти все шансы будут мои! И не надо говорить мне про тех быков, что остались на всякий случай во дворе. Нет их там. Нет!

Пролететь бы только эти жалкие метры до крыши следующей хрущёвки.

Нет? Не смогу?..

Но вариантов-то всё равно нет…

Гулкими волнами рябит и мелькает под ногами шифер. Только бы не подскользнуться, не зацепиться за торчащий гвоздь.

— Да это тёлка! — слышу я довольный голос сзади.

И другой:

— Стой, сука, хуже будет!

Хуже уже не будет, мальчики. Куда уж хуже-то.

Притормаживаю, чтобы обернуться, выстрелить навскидку и сунуть пистолет обратно в карман — всё, пора освобождать руки и брать разбег. Как ни странно, кажется я подранила кого-то, потому что слышу вскрик боли и мат-перемат.

Разбег. А ноги вдруг становятся тяжёлые, вялые. Давление скакнуло? Только не это, только не сейчас! Давай, беги, Пуля, лети!

Набираю скорость, через силу, заставляя ноги слушаться. Глаза слезятся — тоже плохо. Третий подъезд…

Где-то внизу, в стороне Стахановцев, визжит сирена…

Эх, Гера, Гера!.. Что ж ты так со мной, а?..

Четвёртый…

Сзади топот. Догоняют, что ли?

— Вали её нах**!

Только давайте без нервов, мальчики!

Пятый…

Открывающийся впереди зазор между домами кажется бездонной и непреодолимой пропастью. Ещё быстрее!

Шестой…

Где-то внизу плачет ребёнок. Надрывается, визжит, не слушая уговоров матери.

Господи, помоги! Распростав руки, прыгаю…

Сзади нервно, один за другим хлопают два выстрела.

Вы что же это, олухи?! Вам велено было брать живой!..

Вот бы стать сейчас птицей — недосягаемой, равнодушной с высоты своего полёта ко всему этому людскому копошению, беготне и суете!

Постой, а как же мой Бертран? Он ведь так и умрёт с голоду в машине, если я улечу.

— Есть! — слышу я радостный вопль кого-то из быков. Плохо слышу, будто через наушники с «чумачечей весной».

— Готова, шалава! Я её снял!

Фу, как вульгарно…

Нет, парниша, обломись. Не тот ты охотник, который может снять такую птицу как я. Правда же, Серёж?

— Ага, — кивает он белокурой мальчишеской головой, не отрываясь от Моцартовой сонаты. А хвостатые ноты снимаются с крышки фортепиано, выстраиваются клином и летят вслед за мной — вверх, вверх, вверх… До самой земли.

Преступник Николай не любил милиционеров, и у него была трудная судьба с двумя ходками, распавшимся браком и неоконченным высшим. Милиционеры тоже взаимно не любили Николая и при каждом удобном случае старались доказать ему свою нелюбовь. Случаи подворачивались часто, потому что Николай был неисправимый преступник. И милиционеры доказывали — у них всё получалось, почти как в кино. В тот день Николай пошёл на дело, хотя, скажем прямо, дел у него не было никаких, кроме как нарушать закон. Таковы все преступники и Николай был не исключение. Когда он уже грабил банк, и у него была на лице маска, а в руках пистолет, а очередь возмущалась, что у неё заканчивается обеденный перерыв, вдруг что-то пошло не так. Если говорить конкретно, оказалось, что вернулся охранник банка. Точнее говоря, вернулась. Потому что это была женщина-милиционер, она отлучилась в туалет как раз когда Николай пришёл на дело, а теперь вернулась и поражалась тому, как быстро изменилась ситуация, пока она п и сала, и её звали Любовь. Любовь была настоящей русской красавицей с длинной тугой косой и симпатичной, хотя и поношенной, пилоткой. На груди её непорочно поблёскивал значок за доблестную службу сотрудника эм-вэ-дэ. Ещё у неё был холодный разум, горячее сердце и чистые руки, по Дзержинскому, который, впрочем, давно в милиции не в моде. Она жила одна (что неудивительно при наличии погонов старшего сержанта), но со многими. Вернувшись из туалета, милиционер Любовь совсем не долго удивлялась ситуации, потому что сумела быстро её оценить. Быстрая и правильная оценка ситуации — это главное, что необходимо любому сотруднику эм-вэ-дэ, потому что никогда не знаешь, где тебя поджидает встреча с правонарушителем и во сколько ему это обойдётся. — Преступник Николай, я должна вас задержать! — громко объявила милиционер Николаю, который как раз складывал деньги в саквояж, а кассир была бледная и ничего не понимающая. Её звали Татьяна, но чаще — Танюха. — Задержи меня, золотко, задержи, — отозвался преступник Николай и рассмеялся в лицо Любови аморальным намёком, ведь у него был пистолет. Он и не знал, что милиционер Любовь была из тех русских женщин, которые коня в избу. И хотя у неё тоже был пистолет, и Николай догадывался об этом, но сейчас на его стороне были преступный умысел и безапелляционная готовность совершить ещё более тяжкое преступление. А также на его стороне была очередь, которой хотелось, чтобы всё поскорей закончилось, и кассир Танюха могла бы продолжить обслуживание граждан. А власть у нас вообще принято не любить. Милиционер Любовь проигнорировала антиморальный намёк закоренелого преступника, но учла его и поняла, как нужно действовать. — Пойдём? — многозначительно произнесла она, кивнув на закуток, в котором отдыхала в обеденный перерыв. — Задержу. Несмотря на всю многозначительность интонации, Николай понял Любовь совершенно однозначно, но это сейчас не входило в его планы, хотя и было жаль — у него уже несколько месяцев не было ничего такого, а кроме того ему было бы очень приятно поиметь в лице Любови всю ненавистную милицию разом. И именно это и стало решающим фактором, перевесив сомнения. Положив в саквояж последнюю пачку купюр, он кивнул и ответил: — Ну, пойдём. И они пошли. После того, как Николай сделал с Любовью всё, о чём мечтал долгими тюремными ночами, и вытянулся на топчане довольный и радостный за всю милицию, Любовь очень внезапно пристегнула его наручниками к батарее и объявила: — Всё, преступник Николай, вы задержаны! И ещё она объяснила ему, что он имеет право хранить молчание и всё такое. Но Николай ничего хранить не стал, а очень громко объявил Любови, что она мусорская сука. Однако, деваться ему было некуда во всех смыслах этого выражения. Любовь и наручники очень похожи друг на друга, это почти одно и то же, а любовь уже полыхала в груди Николая. В груди Любови она тоже трепетала, подобно вечному огню на ветру в сквере Памяти. Вот такая странная штука любовь, вдруг сметающая всякие там баррикады и сводящая вместе людей, стоящих по их разные стороны. — Даже и не знаю, что с тобой делать, преступник Николай, — покачала головой Любовь. — Если не знаешь, что следует делать, лучше не делай ничего, — посоветовал Николай. — Любовь — река, полюбишь и зэк а, — вздохнула милиционер Любовь. — Любовь — что винтовка, полюбишь и ментовку, — симпровизировал преступник Николай. И потом он открыл Любови свою душу. Он поведал ей всю свою жизнь, от памперсов до тюремной решётки, и про то, как стал преступником. — Жизнь легла несмываемым пятном на мою душу, — закончил он свой рассказ. — Иногда нужно сдавать душу в химчистку совести, — мудро и образно изрекла милиционер Любовь. — Или хотя бы пользоваться «Ванишем» доброты. И потом Любовь тоже открыла ему свою душу и рассказала всю свою жизнь от изношенной пилотки до роддома. И она достала из лифчика ключ от наручников, но сначала они с Николаем страстно поцеловались. Когда за Николаем приехала машина с неработающей мигалкой, а прапорщик Васильев дышал перегаром, всё было уже решено, и в банке оставались только кассир Танюха и очередь… Преступник Николай с Любовью эмигрировали в Свазиленд или в Лобамбу, где и находятся поныне в федеральном розыске. Любовь согревает Николая своим горячим сердцем, направляет холодным разумом и удерживает его преступные наклонности в своих чистых руках. Бывший преступник Николай работает полицейским. Они очень любят друг друга и часто с нежностью вспоминают прошлое, а когда нежность становится невыносимой, бурно занимаются любовью. Их сексуальные игры однообразно разнообразны: Любовь в милицейской форме надевает на преступника Николая наручники и прессует. А он поёт ей страстную песню в исполнении Боярского и Тереховой "Любовь, зачем ты мучаешь меня?!" Так они и живут, долго и счастливо, и умирают в один день (точнее — в одну ночь), на одной кровати, чтобы утром родиться вновь.