Татьяна Булатова - Мама мыла раму

– Может, машинку запустим? – робко поинтересовалась Катька, утомленная материнской активностью.

– В машинке любой дурак сможет! – горячилась Антонина Ивановна. – А ты ручками, ручками. Два раза постираешь – и перестанешь об них руки вытирать.

– Ничего я не вытирала! – возмутилась младшая Самохвалова.

– А я и не говорю, что ты. Может, это Женька твоя? Кто знает, как у них дома делают?

Девочка дипломатично промолчала.

Следующим этапом реконструкции здорового пространства самохваловской квартиры стал сервант, плотно набитый сервизами, хрусталем, фарфоровыми статуэтками и старыми фотографиями. В общем, за очередным квартирным сегментом всплывал еще один квартирный сегмент, а сил у Антонины становилось все больше и больше, взгляд яснее, вместе с трудовой испариной с нее начал сходить плебейский загар и в лице появилось нечто, напоминающее задор и подлинный интерес к жизни.

– Может, хватит, мам? – взмолилась Катька, заподозрив Антонину Ивановну в причастности к жестокой эксплуатации детей и подростков, которая, по словам школьных политинформаторов, процветала в некоторых странах Азии, Африки и Латинской Америки.

– Ничего не хватит! Весь дом загадила! Здоровущая девка, а ума нет убраться, пыль стереть, полы помыть.

– Ты ничего делать не разрешала, – сопротивлялась Катька.

– Мало ли что я не разрешала? – изогнулась стоявшая на стуле Антонина, пытаясь протереть заполненный дохлыми мошками плафон на люстре. – Тебе своя голова на что?

Девочка пожала плечами и задумалась, насколько может быть полезна эта своя голова, но так и не решила. Маме виднее.

Антонина Ивановна тоже так считала, поэтому с дочерью не церемонилась и называла вещи своими именами. Чаще других использовалось имя «дура» и все его производные.

– Дурища ты моя! – почти ласково обращалась мать к Катьке, заметив, как та изучает себя в зеркале. – Понравиться ему хочешь? Не понравишься, не надейся, рожей не вышла. Говорила я тебе, не приживаются у нас мужики в доме. И этот не приживется.

Катька вздыхала, Антонина расстраивалась и продолжала свой бесконечный монолог:

– И где гордость твоя? Любят гордых, а не таких, как ты: чуть глазом моргнул – и нате, пожалуйста, берите меня на блюдечке с голубой каемочкой. Может, я вообще им от дома откажу? Хотите – обижайтесь, хотите – нет. Осчастливили! Москвичи. Чего ты вздыхаешь? Не вздыхай! Морду кирпичом делай и мимо ходи, чтоб неповадно было. А то устроились! – возмущалась Самохвалова.

Через секунду Антонина меняла тему и миролюбиво описывала Катькины достоинства: и умная, и рукастая, и скромная, а что больная и так себе, так это и неважно: главное для женщины – здоровых детей родить. А не получится, так тоже хорошо. А то, что именно у нее не получится, так это понятно, кто бы сомневался! Поэтому держи хвост пистолетом. И вообще, если хочешь, у Евы живи, пока эти мародеры не съедут.

«Ну уж нет!» – возмущалась про себя Катька и терла себя, стоя в душе, вполсилы, чтобы крымский загар остался. А то доказывай потом, что ты на юге была, а не в деревне глухой отдыхала (почему-то важно было, что на юге).

Катерина верила в справедливость (каждому – по терпению и усердию его), поэтому работать над собственной красотой не переставала. Даже у Женькиной сестры пару рижских журналов выпросила, чтобы с основными тенденциями моды ознакомиться и повторить их в своем скромном провинциальном гардеробе. А то, что мать, пролистав журналы, заявила «Так одни профурсетки одеваются», не тронуло ее совершенно. Понятно, старая, ничего в моде не понимает, привыкла смотреть эти свои кирпичи с безумными платьями дореволюционного периода.

Андреева надо было убить. Точнее, сразить. Сразу и наповал. Чем-нибудь таким трехцветным, чтоб вариант был беспроигрышный.

Когда нашла, сунула под нос Антонине. Та фыркнула: тебе надо, ты и делай.

– Ну и сделаю, – согласилась Катька и купила в Военторге индийский тик трех цветов: голубой, салатовый, розовый.

– Из него насыпеньки шьют, – вынесла приговор Антонина Ивановна и строго поинтересовалась: – Деньги откуда?

– Дядя Петя дал.

– И ты их на это дерьмо потратила? Тебе их разве для этого давали?

– Мне их на мороженое давали, – напомнила Катька и надула губы.

Самохвалова обиделась. Это, по ее разумению, были не просто деньги, это была вечная память, которую кладут на сберкнижку до лучших времен.

– Сколько их у тебя было?

– Двадцать.

– С ума сойти! Разве так детей балуют? Надо было сохранить.

– Зачем? – полюбопытствовала Катька.

– Затем! Потому что ничего от него не осталось. Ты вот здесь сидишь, а он там, лежит в земле чужой. И никто к нему не приедет и не скажет: «Здравствуй, папа. Как ты?» Никто. Потому что дети у него сволочи: деньги на похороны, значит, прислали, а хоронить не приехали – далеко. Ты вот меня приедешь хоронить?

– Ма-а-ама! – возмутилась девочка.

– Что-о-о-о «мама»? Все там будем: и я, и ты. Сроки разные. Одну меня на чужих людей не бросай, я ж вот тебя в детдоме не оставила, хотя ты с кривошеей родилась и синяя вся. Вот и ты сама меня хорони. И платок газовый надень, чтоб не старушечий, а красивый. А еще лучше этот, как его, капор. И губы подкрась. Неярко. И чтоб никакого оркестра за моим гробом не тащилось. Не хочу я этих лабухов слушать. Чтоб скромно все было и с достоинством.

– Не на-а-адо… – печально попросила Катька.

– Надо, дочь, – заявила пятидесятитрехлетняя Самохвалова. – В любой момент может случиться. Мне, между прочим, не восемнадцать. Вот замуж тебя выдам – и все. Хватит. Пожила.

– А я замуж тогда не выйду, – пообещала Катя и вздохнула.

– Выйдешь, куда ты денешься. За Андрея вот или еще за кого-нибудь.

Девочка подумала и подошла к матери.

– Чего ты?

– Ничего, – ответила Катька и обняла мать за ноги.

Антонина замерла и опустила руки.

– Не грусти, дурочка, – сказала она и погладила дочь по голове. – Хочешь, волосы обрежем? По плечи.

– Ничего я не хочу, – буркнула девочка и отошла в сторону.

– Не хочешь, как хочешь, – согласилась Самохвалова и, кряхтя, слезла со стула. – Ну-у-у-у… – огляделась она вокруг. – Теперь и людей не стыдно принять будет.

Полночи мать и дочь провели в бдениях за швейной машинкой: строчили юбку, с азартом критикуя работу друг друга. За окнами до утра бродили выпускники в ожидании рассвета. Вслед за ними бродила неугомонная тетя Шура, следившая за передвижениями Ириски («как бы чего не вышло»), и с тоской смотрела на светящиеся окна Самохваловых.

Катька клевала носом и вздрагивала от зычных материнских окликов.

– Хватит спать! – приказывала Антонина и с остервенением встряхивала трехъярусную юбку. Юбка хлопала, как полковое знамя на ветру.