Эмманюэль Каррер - Изверг

Навестил я его только один раз. Этот визит, которого я побаивался, прошел хорошо, даже слишком. Меня это порадовало, но и немного покоробило. Чего я ожидал? Что, совершив то, что он совершил, и оставшись в живых, он будет посыпать голову пеплом, бить себя в грудь и каждые пять минут кататься по полу, издавая предсмертные вопли? Он пополнел с последней нашей встречи на суде и, если бы не бесформенная тюремная одежда, вполне походил бы на прежнего милейшего доктора Романа. Он был явно рад меня видеть и принимал как дорогого гостя, извиняясь за неудобства комнаты для свиданий. Пожалуй, слишком широко улыбался, и я тоже. Не было ни долгих пауз, ни излияний в духе Достоевского. Мы беседовали о том о сем, как не очень близкие знакомые, которые, встретившись, например, на курорте (а мы — на суде в Эне), обнаружили, что им есть о чем поговорить. О прошлом не было сказано ни слова.

В следующем письме он спросил, как называется моя туалетная вода.

«Вам это может показаться глупым, но я ее, кажется, знаю, и, возможно, если вспомню название, то всплывут и воспоминания, связанные с ней. Вы, может быть, знаете, что Флоранс увлекалась ароматами и очень дорожила своей коллекцией пробных духов, в которой было несколько сотен флакончиков: она начала собирать их еще подростком. Во время следственных экспериментов я имел случай убедиться в том, какая тесная связь существует между нервными центрами обоняния и памятью, если узнать знакомый запах…»

Эта просьба, такая простая и дружеская, особенно тронула меня вот чем: за почти три года нашей переписки впервые вместо «родных», «тех, кто любил меня» или «моих дорогих» он написал имя жены.

Когда два года спустя я сообщил ему, что вернулся к работе над книгой, он не удивился. Он ждал этого от меня — правда, возможно, не так скоро. И он в меня верил.

Мари-Франс тоже обрадовалась этой новости. Я позвонил ей, чтобы попросить материалы дела. По закону оригинал является собственностью осужденного, но он занимает много места, в тюрьме держать его негде, а тамошние камеры хранения переполнены, и по его просьбе все хранилось у нее. Она пригласила меня приехать и посоветовала освободить багажник машины, чтобы поместились все папки. Я понял, что она даже рада сбыть с рук этот тягостный груз и что теперь мне придется хранить его дело у себя в Париже, пока не кончится срок заключения.

Адрес Мари-Франс — деревня в пятидесяти километрах к востоку от Лиона. Я понятия не имел, из какой она социальной среды, и удивился, увидев большой роскошный дом посреди парка, полого спускавшегося к реке. Место оказалось дивное, хозяйство — богатое. Мари-Франс просила приехать в будний день, чтобы поговорить спокойно: у них с мужем уйма детей и внуков, которые наезжают по выходным, редко бывает меньше двадцати человек. Раф, ее муж, до выхода на пенсию имел свое дело в текстильной промышленности. Сама Мари-Франс тоже из семьи потомственных лионских шелковых фабрикантов. Пока не выросли дети, она вела жизнь типичной буржуазной жены и матери, разве что религиозностью выделяясь из большинства себе подобных. В пятьдесят лет, как расскажет сама Мари-Франс, если ее разговорить, она услышала зов. Ее ждали в тюрьме. В тюрьме? Прошло немало времени, прежде чем она поняла и вняла, ведь экзальтированной ее не назовешь. К тому же тюремными попечителями не становятся в одночасье. Существует испытательный срок, в течение которого кандидаты оказывают поддержку родственникам заключенных до и после свиданий. В Вильфранше я был поражен атмосферой, которую создают эти добровольцы, организовавшие передвижной центр помощи у ворот тюрьмы, служащий залом ожидания для посетителей. Благодаря им здесь не так мрачно: предложат кофе, поговорят, тех, кто приходит в первый раз, потихоньку научат всем правилам. Успешно пройдя эти испытания, Мари-Франс была допущена за порог и с тех пор поддерживала своей дружбой десятки заключенных в окрестностях Лиона. Жан-Клод, с которым она знакома уже почти шесть лет, явно числится у нее в любимцах. Она знает наперечет все его страхи, знает о его психической нестабильности (ему немного надо, полагает она, чтобы сорваться и наложить на себя руки), но она ценит как истинный дар Божий его способность видеть, несмотря ни на что, «в этой жизни хорошее». «И потом, понимаешь (Мари-Франс легко переходит на „ты“), ему так легко помочь. Приятно, когда человеку легко помочь. Когда я прихожу, часто бывает так, что он повторяет мне какую-нибудь фразу, которую я произнесла в прошлый раз, и уверяет, что она поддерживала его всю неделю. Это придает мне сил».

Такая отзывчивость — ценное качество в глазах тюремного попечителя — обеспечила ему еще одного ангела-хранителя — того самого Бернара, о котором он рассказывал мне в письмах. Мари-Франс пригласила его с женой к обеду. Накануне Бернар проделал путь из Лиона в Париж и обратно, чтобы навестить страдальца в тюрьме Фрэн, куда его только что перевели. Безжалостно вырванный из среды, ставшей для него привычной, он оказался в незнакомом месте, среди незнакомых людей, чувствуя себя посылкой на сортировочной станции, и для Бернара в его семьдесят пять лет не было ничего естественнее, чем немедленно сесть в поезд, чтобы его подопечный хоть на полчаса мог увидеть лицо друга. Сам-то я съездил в Вильфранш всего один раз, и мне стало немного стыдно, тем более что Бернару стоило отчаянных усилий переступить порог тюрьмы Фрэн, с которой у него связаны самые страшные воспоминания. В свое время, приговоренный к смерти за участие в Сопротивлении, он попал туда из гестапо и два месяца жил в ожидании казни. Единственной доступной ему книгой все это время был экземпляр сочинений святой Терезы из Лизье: благодаря ей он уверовал и перестал бояться смерти. Его не расстреляли — отправили в лагерь. Он ехал в Бухенвальд четыре дня в закрытом вагоне, где не было ни еды, ни питья, кроме собственной мочи, зажатый между полутрупами — товарищами по несчастью (большинство из которых прибыли на место трупами). Я не утверждаю, что подобный опыт гарантирует в дальнейшем ясность рассудка, но привожу эти подробности, чтобы Бернара не приняли за святошу, не знающего мерзостей жизни. Тем не менее этот старый голлист, убеждений скорее правых и традиционных, говорит о Жан-Клоде Романе, мошеннике и убийце, как о милейшем молодом человеке, повидаться с которым — всегда одно удовольствие, и за его словами чувствуется не насилие над собой из человеколюбия, а неподдельная дружба.

После обеда мы вышли на террасу, откуда открывался вид на реку и долину Эна, показавшуюся мне на редкость холмистой для подобного типа ландшафта. Стояло бабье лето: деревья пламенели, небо было ярко-синее, пели дрозды. Мы грелись на солнышке за кофе и швейцарским шоколадом. Раф, чем-то похожий на Филиппа Нуаре, благожелательно кивал, слушая разговор жены и доброго друга Бернара об их подопечном. Казалось, будто он тоже с ним знаком. И прекрасно к нему относится. «Стало быть, и вы, — спросил он меня, — теперь состоите в этом клубе?» Я не знал, что ответить. Неудобно было обманывать этих людей, и мне не хотелось, чтобы они думали, будто я столь же безоговорочно поддерживаю Жан-Клода. Для меня он и Жан-Клодом-то не был. В письмах я сначала обращался к нему «месье», потом — «уважаемый месье», потом — «уважаемый Жан-Клод Роман», но до «дорогого Жан-Клода» никогда бы не дошел. Я слушал, как Мари-Франс и Бернар оживленно обсуждают его гардероб («один теплый свитер на зиму у него уже есть, синий, хорошо бы еще серый, из толстой шерсти, может быть, Эмманюэль мог бы ему занести…»), и находил их дружеские чувства, такие простые и по-человечески понятные, достойными восхищения и в то же время почти чудовищными. Лично я не был на них способен, мало того — я к этому и не стремился. Я не стремился зайти по этому пути так далеко, чтобы проглотить, не моргнув глазом, откровенную сказку о влюбленной девушке, покончившей с собой накануне экзамена, или видеть, подобно Бернару, в этой трагедии перст судьбы: «Подумать только, понадобилась вся эта ложь, игра случая и эта страшная драма, чтобы он мог сегодня сеять все то добро, которое он сеет вокруг себя… Видите ли, я всегда в это верил и сейчас убеждаюсь на примере Жан-Клода: все оборачивается во благо и обретает смысл для того, кто любит Бога».