Владимир Гончаров - Апокриф

Но с каким удовольствием Острихс носил шлейф за своей королевой! Он выполнял ее мелкие поручения, он занимал для нее место в кинозале, он отдавал ей самые ценные лакомства из тех, которые присылали ему родители, наконец, он, хотя и с тяжелым сердцем, выполнял роль доверенного почтальона между нею и кем-либо из молодых людей, которых она удостаивала своим вниманием… Но зато, когда он оставался с нею вдвоем, — это было великолепно! Какое это было счастье идти рядом с нею, или сидеть подле нее, или стоять около… А иногда случалось (именно случалось!) соприкоснуться с нею локтем, или плечом, или даже коленкой…

Королева между тем наслаждалась властью над Острихсом и ласкала сама себя ощущением интеллектуального превосходства над очарованным мальчиком, который, как великолепную истину, воспринимал все ею изреченное, не потому, что это было всегда верно и умно, но потому, что идеализация предмета первой любви носит, как правило, тотальный характер. Совершенно необходимо разочароваться хотя бы один раз, чтобы новый идеал ослеплял уже не столь сильно, а последующие увлечения, вообще, манили лишь более или менее отдаленными намеками на совершенство. Но, это в будущем… А пока — Острихс поражался не только красотой (первая любовь способна наделить этим качеством кого угодно), но и глубинами ума своей властительницы. Она же всячески поддерживала в нем это убеждение: старалась говорить, по возможности, витиевато, употребляла далеко не всегда по назначению слышанные где-то и от кого-то звучные термины, вываливала из памяти названия «взрослых» книг и авторов, с большинством из которых была знакома только со слов родителей или подруг… Острихс подавленно млел.

Именно эта девочка, собственно, желавшая просто пофорсить, совершенно нечаянно произвела первый переворот в религиозных взглядах Острихса.

Однажды в разговоре между ними каким-то боком всплыла тема верований. Острихс простодушно поделился историей о конфессиональном разнобое, имеющем место в его семье, и, рассчитывая придать себе некоторого весу, начал глубокомысленно рассуждать о трудности предстоящего ему через короткое время выбора: к какому из источников истины припасть?

Что касается девочки, то она имела вполне соответствующее ее годам представление о том, как следует доказывать собственное интеллектуальное превосходство над сверстниками и, тем более, над младшим по возрасту Острихсом. Не то что бы используемая ею методика была отлита в четкие формулировки, но на практике это означало два основных постулата. Во-первых, при малейшей возможности нужно раскритиковать чужой тезис, а то у собеседника может создаться вредное впечатление, что он способен высказывать разумные мысли. Во-вторых, следует немедленно противопоставить оспоренному мнению — собственное, пусть даже взятое взаймы. А дальше все будет зависеть от степени самоуверенности, с которой подаются аргументы, в том числе ссылки на существующие или вымышленные авторитеты, и от меры внушаемости оппонента, которого нужно заставить поверить, будто он не знает самых прописных истин.

— Какую ерунду ты говоришь, Остик! — заявила девочка, не вполне даже дослушав повесть о нравственно-религиозных поисках, придуманных Острихсом, чтобы сделать себя более занятным. — Детский сад какой-то! Всем образованным людям, между прочим, давно известно, что Бог дал только первый толчок! Понимаешь?

Острихс не понимал.

— Кому? Кому дал толчок? — заинтересованно спросил он.

— Да не кому, глупый, а всему! Неужели не доходит?

Острихсу было ужасно стыдно, что «не доходит», и он покраснел.

Девочка была довольна достигнутым результатом и, воспользовавшись возникшей паузой, лихорадочно вспоминала детали какого-то философского спора между ее братом, студентом старшего курса колледжа, и его друзьями, свидетелем которого она случайно оказалась и откуда понахваталась столь радикальных идей.

— Ну, как бы тебе это попроще объяснить? — раздумчиво начала она, упиваясь своей взрослостью и умственной мощью. — В общем, Бог все это закрутил, — тут она сделала широкий жест руками, будто выныривала из-под воды на поверхность, — и так все оставил! Эксперимент, как бы… Вот! А все остальное, ему — до лампочки! Красный там камень на пальце или белый, его не волнует. Ему самому интересно, чем это все закончится. Понимаешь, теперь?

— А откуда это известно? — поинтересовался Острихс.

Поскольку ссылка на брата девочке показалась в данной ситуации не самой сильной, она сочла возможным безапелляционно заявить:

— Так это учеными доказано! В специальной литературе про это есть…

Острихс еще более восхитился своей королевой, которая оказалась знакомой даже со «специальной литературой», и подумал, что, пожалуй, его родители, не имевшие никакого отношения к высокой науке, в своих представлениях о причинах бытия могли несколько отстать от последних веяний. Кроме того, схема мира, в которой Богу «все до лампочки», снимала целый ряд неприятных логических несоответствий в вопросах «всеведения», «всемогущества» и «всеблагости», которые Острихсу так и не удалось разрешить с помощью папы и мамы.

Что-то щелкнуло в мозгу у подростка, и, как это сплошь и рядом случается в подобном возрасте, он по совершенно пустяковому поводу занял новую мировоззренческую позицию и даже утвердился на ней.

Прибыв из молодежного лагеря домой, Острихс, весьма гордый свежим знанием о мироздании, приобретенным без помощи родителей, при первой же возможности поспешил поделиться с ними и собственными сокровенными мыслями по этому поводу, и даже практическими выводами, каковые из всего этого следовали.

За мысли сошел довольно путанный пересказ довольно путанного пересказа кухонного философского диспута, устроенного студентами колледжа и подслушанного любознательной девочкой. А вот выводы были весьма радикальны. Удивляясь собственной смелости и, отчасти упиваясь ею, Острихс заявил родителям, что, по наступлении близкого четырнадцатилетия, он не намерен примыкать ни к одной из церквей, к которым принадлежали отец и мать.

Фиоси и Ямари на удивление спокойно восприняли эту весть. Прежде всего, они очень любили своего сына. Острихс, в свою очередь, почти никогда их не огорчал, был послушен, хорошо учился, а некая, вполне объяснимая нравственными поисками молодого сердца идеологическая вольность в семье, вынужденной многие годы стоять на веротерпимости, не казалась чем-то недопустимым. «Блажен, кто смолоду был молод», — припомнил по этому поводу какую-то известную строфу Фиоси. «Придет время, и все в нем перебродит, успокоится…» — благоразумно заключила про себя Ямари.