Феликс Розинер - Некто Финкельмайер

Писатель указал Мэтру на какого-то молодого парня, от которого узнал эту последнюю литературную новость. Парень редактировал поэзию в журнале, где только что напечатали Сергея Пребылова, и по этому поводу вместе с Пребыловым пили в ресторане. Пребылов похвалялся, что ему обещана скоро еще подборка, в другом журнале, и, главное, один секретарь обещал, что протолкнет в издательстве книгу и устроит, чтобы дали большой объем и двойной тираж. Парень-редактор спросил, за что же Пребылову такие блага? Довольно пьяный, проболтал Пребылов, что прокуратура готовит громкое дело, что в этом деле все перемешано — не разбери-поймешь, не то валюта, не то фарцовщики, но связано все с какими-то художниками и еще с одним подонком — Пребылов говорил со злобой, и парень, передавая Мэтру его слова, нарочно это подчеркнул, — с подонком-еврейчиком, которому Пребылов хотел отомстить за что-то. Из пьяных поношений, которыми Пребылов обливал Финкельмайера, было неясно, чем вызвана злоба, но упоминался еще какой-то нацмен (это был, конечно же, Манакин), который не хочет платить Пребылову больше, чем раньше платил Финкельмайеру; однако же злоба носила личный характер, а нацмен и вполне понятная ненависть к еврею дополняли, так сказать, картину. Так что же толком сказал Пребылов: что он в прокуратуре уж сообщил — так сообщил про этого Арона! Что случайно был заведен Пребылов в особенный дом и видел Арона, — а там бордель; разговоры о чем хотят; над ним лично, как русским поэтом, и над его патриотическими стихами насмехались; и что двое его друзей это подтвердили. А теперь вот вызывали к секретарю, и тот просил помочь как раз по этому вопросу: позвонили из прокуратуры, знают ли, мол, такого поэта — Арончика? Стали выяснять. Оказалось, кто же за ним стоит? И Пребылов, захохотав, назвал Мэтра! Секретарь-то Мэтром больше заинтересовался, потому что тот еврейчик никакой не поэт, он никому не известен, в писательском союзе не состоит, ни к какой организации у него отношения нет, и пусть прокуратура с ним что захочет, то и делает; а вот Мэтр — это наш, сказал секретарь, и они с Пребыловым договорились обо всем. «Я в накладе не буду, — хвалился Пребылов. — Подборка — раз; книжку быстро толкнут — два; ну и квартира — я на очереди, я в Москве-то недавно прописан, вот и попросил подсобить!»

— Каков стервец? — не без восхищения комментировал Мэтр. — Это вам, милые мои, новое поколение! Цинизм как способ существования, а? Но что же это все такое, вы же, как я понимаю, близко стоите к Арону? — обратился Мэтр к Никольскому.

Тот, однако, был в затруднении. Что нужно Мэтру ответить? Рассказывать, как их всех уже несколько недель таскают к следователю? Старик будет думать, что и его могут вызвать повесткой в любой момент. Сказать, что дело, которое выглядит для него так серьезно, сейчас уже потеряло всякий смысл, потому что умер Леопольд? Нет, старому человеку нельзя вот так, неожиданно, это преподнести, —давно ли оба, Мэтр и Леопольд сидели за одним столом в «Национале»? И Фрида тоже не знала про смерть Леопольда Михайловича. Никольский поэтому, взяв самый уверенный тон своего низковатого баритона, объяснил Мэтру, что да, действительно, такое дело затевалось, но касалось оно именно художников, они же все — и сам Никольский, и Арон — к художникам этим не относились никоим образом, было одно лишь случайное знакомство, и это все выяснилось уже, все уже разрешилось, а сведения, полученные Мэтром от редактора, устарели, это во-первых, а во-вторых, эта сволочь Пребылов по пьянке себя выставлял, все смешав воедино —и то, как его на вечеринке поставили на место — это действительно было, — и то, как с ним беседовал секретарь, чего быть, конечно же, не могло, просто Пребылов знает, что вы благосклонно относитесь к его врагу — Финкельмайеру. Мэтр был успокоен, чем уж больше — тем, что выговорился, или небрежно спокойными объяснениями Никольского — кто его разберет… Но, успокаивая Мэтра, Никольский вовсе не кривил душой, так как и вправду был убежден, что все эти новости таковыми уже не являлись, а устарели теперь, и что пьяная болтовня Пребылова — лишь отголосок уже утихшего.

— Все должно сейчас уладиться само собой, — сказал он, прощаясь, и Фриде.

— Ой, что-то не верится! Так тяжело, так тяжело! — горько вздохнула она. — Вы повидаетесь с Ароном? Вот, отдайте ему письмо. Уже с неделю у меня лежит. Из какой-то воинской части.

Фрида протянула Никольскому конверт. Взглянув на обратный адрес — «в/ч» и номер, — он сунул письмо в карман.

Когда на следующий день, вернувшись с работы, Никольский присел к столу, чтобы выпить с тетушкой чаю и затем отправиться к Арону, он взял вынутую только что из ящика «Вечернюю газету» и развернул ее, проглядывая невнимательно. Заголовок в подвале третьей страницы заставил вскинуться и бросить ложечку.

— Что там, Ленушка? — спросила тетя. Но Никольский не слышал ее, он читал:

НЕКТО ФИНКЕЛЬМАЙЕР — «ПОЭТ»

Некоторое время назад некто Финкельмайер вообразил себя поэтом. Конечно, каждый вправе считать себя, кем захочет. Известный гоголевский герой, Поприщин, называл себя Алжирским беем… Но никто у нас не вправе, возомнив себя «личностью», наплевательски относиться к нормам и правилам нашего общежития, не выполнять по отношению к обществу прямых обязанностей гражданина, среди которых одна из высших —обязанность заниматься общественно-полезным трудом. А что же Финкельмайер?

Он решил, что надо жить в соответствии со своими мещанскими, обывательскими представлениями о том. как должен жить «поэт». Прежде всего он оставил работу. У Финкельмайера, поясним, есть диплом, которым он обзавелся в заочном институте. Бывшие его сослуживцы, конечно, не могли не видеть, с какой «элегической» ленью проводил за конторским столом дни за днями этот «поэт» с высшим экономическим образованием! Но зато он никогда не отказывался от командировок по причине, известной всем ловкачам — «сачкам», как они сами себя называют: в командировке можно ничего не делать, а к окладу получать дополнительные суточные…

Итак, «поэт» оставил работу. Затем он оставил семью, жену и двоих детей. Вы, читатель, возмущены? Не стоит возмущаться. Среди обывателей широко распространено мнение, что все поэты живут «романтической жизнью». Конечно, откуда взяться вдохновению, если «быт заедает», из кухни запах щей, а под ногами малыши копошатся?! Нет, нет, для вдохновения нужно другое. Свобода чувств! Богема! Жизнь без обязанностей!

Нашлось и богемное общество — в доме преподавательницы, ни больше ни меньше, итальянского языка! Не правда ли, красиво? Там собирались, чтобы пить водку, сводить знакомства, ну и, между прочим, развлекаться для пущего интереса, беседами «за искусство». В основном — за абстрактное. И «за поэзию» — тоже непонятную, без мысли и идей, которую в изобилии поставлял Финкельмайер. А что же насчет свободной любви? Один из новых приятелей Финкельмайера, по роду службы эксперт по патентным делам, оказался экспертом и по другим делам, весьма неприглядным: он (разумеется, из одних только поэтических чувств) предоставил «поэту» свою… жену. Невероятно, но факт: милиция, вызванная в комнату, сплошь уставленную рисунками обнаженных женщин, с трудом могла установить, «кто есть кто»: были тут и муж, и бывшая жена, и «поэт», и тот, кто предоставил ему свою комнату после того, как «поэт» ушел от законной жены. Правда, испугавшись милиции, Финкельмайер спешно перебрался к «эксперту» — у того, слава Богу, есть однокомнатная кооперативная квартира! И эксперт, конечно, тоже не задумался отдать ее в распоряжение «поэта».