Феликс Розинер - Некто Финкельмайер

Мэтр галантно развлекал своих соседок, причем Вареньку назвал он «боярышней» и только так обращался к ней. А разговор с Верой, которая быстро ответила ему на какое-то французское словцо и потом на расспросы Мэтра сообщила, что владеет итальянским, французским же — неважно, разговор с нею лихо и непринужденно перескакивал от русского — к французскому, от итальянского — к классической латыни.

Леопольд сидел по другую руку от Веры, но через угол, на короткой стороне стола вместе с Ароном: отсюда удобнее всего было управлять ходом пиршества. Официант частенько наклонялся к плечу Леопольда, чтобы выслушать его указания, иногда же Леопольд вставал и сам ухаживал за гостями. Не участвуя в беседе, он, однако, время от времени поглядывал на Мэтра и едва заметно усмехался в усы, слушая его изящные тирады.

— Где я вас мог встречать? — обратился Мэтр к Леопольду. Тот развел руками.

— Видимо, в «Национале».

— Ну, ну, шутки шутками, — а все же? Ваше лицо мне кажется знакомым, — продолжал Мэтр.

— Какие же шутки? — возразил Леопольд. — Если нуждаетесь в доказательствах, — извольте: в годы после окончания войны вы бывали здесь у нас постоянно, — к примеру, в обществе — Юрия Карловича Олеши или…

— Позвольте! — вскричал Мэтр, — это все верно, верно! — я не пойму только, что значит ваше «здесь у нас»? Вы хотите сказать?..

— До выхода на пенсию ваш покорный слуга работал официантом в «Национале».

— То есть… Вы?!.. — выпучивал Мэтр глаза, отчего на лбу его наморщилась пергаментная с желтизною кожа. — Нет, что вы ерундите! Где-то еще, когда-то раньше, видел, видел я вас!

— Возможно, что и раньше, — спокойно согласился Леопольд. — Во времена Литературно-артистического кружка. Вы читали там свои ранние опусы. И не однажды! Не думаю, правда, что в ту пору вы могли меня запомнить. Вы были, если так можно выразиться, начинающей знаменитостью, а я принадлежал к среде актерской молодежи.

— Ах, вы — на театре были?

— Нет. Любительство и ничего более. Это длилось года полтора. Я был во главе… КЭМСТ'а — вам вряд ли вспомнится такое звукосочетание, хотя мы и очень старались шуметь.

— Как вы сказали? Это, я полагаю, по тогдашней моде — аббревиатура?

— Разумеется.

— Леопольд Михайлович, и что же это значило, этот КЭМСТ? Расскажите, — горячо попросила Вера, и уже всеобщее внимание было привлечено к завязавшемуся разговору.

— Гм… — начал несколько смущенно Леопольд, и обычный в его взгляде юмор сменился откровенным лукавством. — Видите ли, тут как читать: через "е" или через "э" оборотное. Официально мы свой КЭМСТ расшифровывали так: «Коммунальная Экспериментальная Молодежная Студия». Но имели в виду некий лозунг. Первоначально он, собственно, и дал те слова, из которых сложилось буквенное сочетание — КЭМСТ. Если дамы не будут шокированы… Приблизительно так: гм… «К Эдакой Матери Старый Театр!»

За столом восторженно расхохотались. Мэтр смеялся до слез, вытирал глаза, кивал головой, — он вспоминал те удивительные времена, когда, казалось, все были молоды и, казалось, всем было все дозволено.

— Но ведь тут тоже "э" оборотное?!.. — вдруг с недоумением спросила Женечка.

Вновь разразился хохот.

— Ах ты моя деточка! — умильно воскликнул Никольский и, заключив Женю в страстных объятиях, оглушительно чмокнул ее в пунцовую щеку.

— Отстаньте! — оттолкнула его Женя с тем смешанным чувством возбуждения и стеснения, какое было ей присуще всегда, а в непосредственной близости мужчины становилось особенно заметно. — Ну никогда не объяснят ничего! — возмущалась она.

Леопольд обошел вокруг стола и, целуя ей руку, смущенно-успокоительно сказал:

— Простите, милая. Не очень приличная шутка. Не обижайтесь.

Он возвратился на свое место. Мэтр, все еще стараясь припомнить ускользавшее, проговорил:

— Но почему ваше лицо… представляется мне… что есть какая-то связь с живописью, а?

— Леопольд Михайлович — искусствовед. Он читал в ЦДРИ, — подсказала Вера. — Но вообще-то Леопольд Михайлович — историк.

— Отказываюсь понимать! Мне голову морочат! — И Мэтр демонстративно схватился за голову. — Режиссер, искусствовед, официант, историк!.. Нет, нет — живопись, живопись, холст, масло, рама — вот что! Склероз проклятый! А вы меня, старика, дурачите!

— Отчего же? Я, вероятно, догадываюсь, о чем идет речь, — возразил Леопольд. — Вы бываете у Жилинского?

— Еще бы! Мы добрые друзья, дай Бог не соврать, лет тридцать, — с той поры, как я занялся французскими переводами.

— У него в собрании — портрет художника — с кистью, палитрой, на мольберте — обнаженная натура.

— Эврика, эврика! Браво, браво! — торжествовал Мэтр.

— Я вас узнал, я вас узнал! Ну вот, — вы художник!

— Это был тоже недолгий период любительства.

— Кто же вас писал? Не помню, я, наверно, и не спрашивал у Жилинского!

— Это автопортрет.

— Автопортрет?! — Мэтр снова выпучил глаза. — Ну, друг мой! Любительство! Я не Бог весть как в подобных вещах разбираюсь, но уж наш общий знакомый посредственных работ не держит!

Леопольд и на это промолчал. Потом сказал «извините» и встал: профессиональное чутье подсказало ему, что пришла пора подать новое блюдо.

— Отказываюсь понимать, отказываюсь, — бормотал Мэтр. Он давно уже вытащил трубку, мял в ней табак и теперь посасывал мундштук, не зажигая огня: то ли забыл, то ли берег здоровье.

Перед десертом получился в застолье перерыв — возможно, что не без умысла Леопольда. Была открыта дверь в большую соседнюю залу, где играл оркестр и танцевали чинные пары. Женя потащила туда Толика, и следом Виктор, набравшись храбрости, увел Вареньку. Мэтр устроился в кресле под огромным абажуром углового торшера. Села рядом и Вера, которая, судя по всему, взяла на себя миссию опекать старика. Мэтр попросил книгу Арона, надел очки и стал наугад раскрывать, страницу за страницей, — читать вслух, то и дело со смаком акцентируя строчки, на его вкус наиболее удачные. Дойдя до такого места, он заранее поднимал вверх палец, требуя особенного внимания, а когда сценически отчетливо, богато модулируя каждый слог, прочитывал отрывок, то обводил своих слушателей горделивым взглядом. Поспешно прикрыли двери, чтобы не мешала музыка, пододвинулись поближе, и все стали слушать Мэтра. Именно Мэтра, — поскольку поневоле забывалось, что читаются стихи Арона Финкельмайера. И сам Арон сидел завороженный. Его длинные руки сцепились где-то под коленями, он замер в неподвижности и лишь иногда внезапным толчком подавался вперед, — Одиссей, привязавшийся к мачте, чтобы слушать пенье сирен.

— Какая свобода! Какое легкое дыхание! — восторгался Мэтр. — Какая протяженность! — от строфы к строфе! Эти цезуры! Эти люфтпаузы! Мелодика, ритм — это Моцарт, — да, да, поздний Моцарт! Поэт Айон Неприген, — поклоняюсь и благодарю! и приветствую звоном щита!