Кристиан Крахт - 1979

Однако все сказанное означает лишь то, что партия на ближайшее время удостаивает меня своим доверием. Мне не следует этим доверием злоупотреблять: на рудниках Ганьсу срок жизни заключенных не превышает шести месяцев, и ежели я сойду с пути перевоспитания, на который уже ступил, меня отправят туда немедленно и без всяких колебаний. Как бы ни была великодушна партия, она может быть и неумолимой, если индивид обманывает доверие народа.

Итак, мне предоставляют право работать – работать на полях в северо-западной части Народной Республики. Он назвал это Лаогай, «воспитание трудом». Мне дается шанс участия в освоении целинных земель; когда-нибудь, так сказал офицер, благодаря моему труду там смогут жить люди. Я поблагодарил его и пообещал приложить все усилия, чтобы народ во мне не разочаровался.

На следующий день, незадолго до полудня, мне велели подняться в кузов грузовика. Внутри, под брезентовым тентом, было нестерпимо душно. На скамьях вдоль бортов места уже не оставалось, так что те, кто набился в кузов позднее, всю дорогу стояли на ногах. Это было не так плохо, как звучит, когда я рассказываю, потому что стоявшие поддерживали друг друга и в результате никто не выпал из машины, когда она подскакивала на выбоинах.

Мы ехали целый день, и ночь, и еще один день. Двое заключенных проделали в брезенте много мелких дырочек, через которые поступал свежий воздух и можно было выглядывать наружу. Но смотреть, собственно, было не на что – нам не встретилось ни одного телеграфного столба, ни деревца, вообще ничего.

Дважды в день грузовик останавливался и нам подавали канистру из-под бензина, наполненную водой; на короткой цепочке, обвязанной вокруг сливного отверстия, болталась жестяная кружка. Воды, по крайней мере, хватало на всех – не то что в пересыльном лагере. Я знал, что теперь все будет лучше.

Нам, правда, на протяжении всей поездки не давали никакой еды; стоя на ногах, зажатый между другими заключенными, я то и дело ощупывал свои ребра и тазобедренные кости, которые наконец – наконец! – выступали далеко за пределы талии, именно так, как мне всегда хотелось.

Я подумал о Кристофере, о том, что он всегда находил меня слишком полным, и обрадовался, что наконец-то серьезно похудел. Раньше мне такое никогда не удавалось: я еще мог, постаравшись, сбросить один-два килограмма, сейчас же, благодарение богу, потерял как минимум десять-двенадцать.

Ранним вечером мы добрались до скопления глинобитных домов, светло-коричневых и безобразных, которые потерянно сгрудились посреди широкой равнины. Слева равнину пересекала линия железной дороги, нам велели вылезти из грузовика и построиться в две шеренги на рельсах.

Я еще никогда не видал такой глуши. Вокруг нас ничего не было – только едва заметный белесый горизонт. Повсюду только пыль, чересчур жаркое солнце, мерзость запустения и безысходность.

Один заключенный-китаец рядом со мной шепотом объяснил, что здесь начинается Синьцзян, [52] Синьцзян-Уйгурский автономный район на северо-западе Китая. ужасный район, и вскоре нас доставят в пустынные окрестности озера Лобнор, [53] Это бессточное озеро окаймлено топкими солончаками и болотами, в маловодные периоды распадается на несколько плесов или пересыхает, покрываясь слоем соли. в Турфанскую котловину, [54] Тектоническая впадина на западе Китая, в отрогах Восточного Тянь-Шаня, самая глубокая в Центральной Азии. Климат там резко континентальный, с жарким летом (33–47 °C) и холодной зимой (-9,6 °C). Растительность (типа верблюжьей колючки) – только по руслам временных водотоков. ту самую, где китайское правительство проводит ядерные испытания; отсюда и до того места тянутся города заключенных, то есть тысячи лагерей, в которых содержатся миллионы и миллионы заключенных.

Как это – миллионы, подумал я, но тут к нам подскочил охранник, крикнул «Молчать!» и дважды ударил китайца по лицу электрической дубинкой, слева и справа, и я быстро опустил глаза вниз, к пыльной земле. Китаец упал на колени и застонал, из его носа брызнул фонтанчик крови, другой заключенный помог ему подняться на ноги и утер кровь собственным рукавом.

Мы ждали. На горизонте что-то посверкивало, хотя было не особенно жарко. Пара ворон описывала круги высоко в небе, над рельсами. Я охотно выпил бы стакан чаю, хотя уже знал, что это буржуазное желание.

У некоторых заключенных затекли ноги, и они после двухчасового стояния присели на корточки; но к таким подбегали охранники, били их сапогами в бок и криками приказывали подняться. Мы все последний раз ели три дня назад. Когда какой-то старик упал и больше уже не поднялся, сколько его ни били по почкам, подошел офицер с солдатом, и они вдвоем начали раздавать нам рисовые клецки, каждому заключенному досталось по одной.

Поскольку я совсем не хотел есть и находил, что, так сильно похудев, выгляжу очень неплохо, я отдал свою клецку тому китайцу, которого раньше ударили по лицу.

Мои запястья стали совсем тонкими. Кольцо, которое Кристофер подарил мне на Антибах, по случаю пятилетнего юбилея нашего знакомства, у меня отобрали еще в пересыльном лагере. Я посмотрел вниз, на свою руку, на которой теперь не было кольца. На пальце осталась белая полоска кожи. Тысячи лагерей с миллионами заключенных – я просто не мог этого представить…

Солнце зашло, сразу резко похолодало. Зажглись прожекторы, их свет напомнил мне о луче проектора в темном кинозале. Мы все ждали. Позже вдалеке показались вагоны поезда. Они медленно ползли по пыльной равнине.

Многие тибетцы еще никогда в своей жизни не видели железной дороги; они заулыбались во весь рот, рассматривая приближающиеся вагоны, и даже повысовывали языки. Нас загрузили в поезд; некоторым, в том числе и мне, повезло: мы попали в купированный вагон и не должны были, подобно другим, тесниться в вагонах для скота или зерна.

Целыми днями вагон грохотал по рельсам, несясь на север через нескончаемые китайские равнины. Вновь и вновь я видел вдалеке города, дымящиеся трубы заводов на фоне желтого как сера неба; но мы никогда не проезжали сквозь тот или иной город, а всегда его огибали.

Иногда я видел луга с пожухлой травой, но в основном только пыльные дороги, которые вели в никуда, обсаженные по краям кустарником и березами без листвы. Ветви у берез чаще всего были спилены – наверное, их использовали как топливо.

Один раз я увидел запряженную лошадью телегу, сделанную из дерева и листовой гофрированной стали; на облучке сидел крестьянин в бесформенном маоцзэдуновском костюме, в шапке, надвинутой низко на лоб; завидев наш поезд, с шумом проносившийся мимо, он отвел глаза. И с силой хлестнул конягу по заду, но та не пожелала прибавить ходу.