Ромен Гари - Европа

Было три часа утра: как раз время уложить чемоданы до рассвета. Дантес встал и закурил сигарету. В комнате было душно; сухость резного дерева, старых драпировок, тяжесть портьер, все это дышало той ветхостью, которая в любой миг могла обдать вас пылью; посол вдруг поймал себя на том, что думает о саркофагах и мумиях. Он подошел к окну, отдернул занавеси, и тут же в лицо ему ударил лунный свет и свежее дыхание озера. Лука напоминала обнаженную рыжеволосую красавицу. В пене облаков казалось, будто это пышная грудь ее выпирает из корсажа. Весьма аппетитно и очень по-итальянски. Он попытался, сам не зная для чего, восстановить в памяти свой сон — это было что-то волнующее, странное, несомненно, — но ухватил лишь какие-то смутные обрывки, которые никак не могли объяснить столь учащенных ударов сердца… Бог с ним. К чему все это? Реальность и без того задавала слишком много вопросов; если пришлось заниматься еще и снами…

Дантес вышел на террасу и посмотрел в сторону виллы «Италия», которая белела, возвышаясь над ощетинившейся тьмой парка. Отсюда был виден балкон верхнего этажа, и Дантесу даже показалось, что он заметил движение какого-то силуэта и красную точку, дрожавшую в темноте…

Барон курил свою сигару, стоя в пижаме и нахлобучив на голову серый котелок, очевидно опасаясь ночной сырости. Он раскачивался, вставая на цыпочки и снова опускаясь на пятки, запустив большие пальцы в проймы невидимого жилета, который он, кстати сказать, никогда не носил: ему нравился сам жест. Дантес представлял его себе тем отчетливее, что он не мог его видеть в этой непроглядной тьме и на таком расстоянии; его поразил небрежный вид Барона, столь резко контрастировавший с джентльменской безупречностью его костюма в дневное время. Не предполагая, что за ним наблюдают, он наконец предстал пред Дантесом таким, каким был в действительности, и зрелище это вовсе не впечатляло: раскачиваясь с носка на пятку, с сигарой в зубах и котелком на ушах, он походил на держателя салуна где-нибудь на Диком Западе, следящего за клиентами, поднимающимися к девицам, и подсчитывающего выручку. Сия пошлость в какой-то мере успокаивала: это был не тот человек, который способен выдумать посла Франции, не говоря уже о Европе с ее веками культуры, что в свою очередь если и не доказывало окончательно, то, по крайней мере, могло бы подтвердить, что все они существовали на самом деле, что они не были всего лишь порождением какого-то Повествования, мифомании, вымысла. Это казалось основательным, даже убедительным, во всяком случае в данную минуту, ибо Дантес с какого-то момента, который он не мог расположить во Времени — возможно, это случилось прямо сейчас, или вчера, или вообще в другом временном измерении, в другом мире , — словом, Дантес находился в состоянии противоборства с этим чувством растворения в небытии, потери сознания, к которому он уже привык. Его личность таяла, уступая сокрушительному действию эрозии, как будто кто-то стирал его резинкой, теряла собственное содержание и контуры, превращаясь в бесформенную массу, из которой время от времени пытались еще выделиться какие-то распознаваемые элементы, имя, фамилия, должность: это были первые сведения, которые он смог дать, прежде чем потерять сознание, после той автомобильной аварии. В каком бы возбужденном состоянии он ни находился, он все же сохранял достаточную ясность ума, чтобы категорически отвергнуть нелепую инсинуацию, что он не существовал, что он был придуман, создан, вымышлен кем-то другим и не обладал — это он-то, Дантес, посол Франции в Риме, «один из немногих настоящих европейцев во всех смыслах этого слова», как писал «Дипломатический мир» по случаю его назначения, — никакой независимостью, свободой в словах и поступках, ни даже собственно личными качествами, которые ему приписывались, — в общем, что он являлся фальшивкой, подделкой, одной из тех вещичек, «подлинность» которых подтверждала Мальвина, снабжая их родословными, дворянскими грамотами, чтобы затем сбывать их по баснословной цене всем этим парвеню, всегда попадающимся на приманку внешнего вида, золоченых рам и прочих уловок.

Он был весь в холодном поту и совершенно ослаб, так что даже не мог позвать на помощь. Молниеносные вспышки прорезали темноту, царившую у него внутри, где из опрокинутого, пролитого и рассеянного синтаксиса появлялись порой, в зигзагах молний восклицательных и вопросительных знаков, фрагменты разрозненных обломков, следы детства, Великан Джек Сильвер, верхом на сундуке, полном драгоценностей с «Острова сокровищ», лицо матери и цифры, аккуратно выписанные в столбик, выстроенные в безупречном и бессмертном порядке, подводя итог всем преступлениям, предательствам и подлостям, которые видела Европа и за которые в первую очередь он — именно он, «человек огромной культуры» — нес ответственность. Он увидел несущийся на них грузовик, но не смог от него уйти, а может быть, он специально направил машину под колеса ревущей лавине? Может, ЛСД? Его сын этим баловался: те же симптомы. Да, должно быть, ему что-то подсыпали… Или же следовало допустить, вместе со всем XVIII веком, веком Просвещения, что некоторые индивидуумы обладают-таки сверхъестественными способностями причинять вред, как то утверждал Сен-Жермен, и что Мальвина фон Лейден была как раз из их числа и держала его в своей темной и безжалостной власти, посредством неких ритуальных действий, которые она над ним совершала…

Посол из последних сил бросился назад, к себе в спальню, и прильнул к стене, за портьерой. Он отчетливо видел сияние, на фоне которого выделился силуэт Барона: Мальвина испробовала на нем одну из своих чертовых колдовских штучек. Это было невероятно, невообразимо и потому очень походило на настоящую жизнь. Он чувствовал, даже растворившись в тяжелых складках серого бархата, и на таком расстоянии чувствовал, как его пронзает взгляд Барона, который, конечно, — лицо второстепенное, но содействующее всему этому, а потому обязанное выполнять некое мрачное поручение, точный характер которого определить было невозможно. Дантес отчетливо видел устремленный на него взгляд Барона, изучающий собственное творение — эскиз посла Дантеса — не без некоторого удовлетворения.

Партия разворачивалась как нельзя более благоприятно для лагеря противника. То, что Дантес персонально и на самом деле был виновен, не имело большого значения: достаточно того, что у него была неспокойная совесть, одним словом, совесть вообще. Иметь чистую совесть значило просто-напросто не иметь совести. На этом поле ему не предоставлялось вариантов защиты. Посол Франции заведомо записывался в проигравшие, особенно если он чувствовал себя невиноватым: это можно было бы считать признанием того, что он находится в состоянии полного банкротства, эгоизма и нравственного апартеида. Он мог выйти сухим из воды, не иначе как заявив, что раз все вокруг сплошной абсурд, то, значит, можно насиловать маленьких девочек. Но при одной мысли об этом Барон едва сдерживал улыбку, с еще большим удовольствием смакуя ароматную сигару: Дантес был человеком «огромной культуры». Таким образом, он в любом случае не мог отделаться от чувства вины.