Татьяна Мудрая - Геи и гейши

— В том-то и странность, что нашел, — Шэди растерянно улыбнулся и развел руками. — Когда я стал светить фонариком, возле одной из стенок блеснула зеленая с золотом искорка — вот как твои глаза. Янтарь и нефрит. То был шарик из мягкого и полупрозрачного материала, слегка теплый, будто его только что выпустили из рук. Много позже я всюду видел похожие игрушки; но этот имел отличие. В нем крутились и переливались восемь ярких лучей, восемь спиралевидных смерчиков, которые в центре сходились в точку, а ближе к поверхности расширялись воронкой.

— В разрезе — точь-в-точь круг на шиитской мечети, только там цвета иные, — сказала Аруана.

— Не знаю… Вихри выходили за пределы шарика, разлетались, диковинно переплетаясь, а я смотрел, как зачарованный, и для меня не было ни времени, ни страха. Только когда мне показалось, что шарик стал расти, я испугался. Вот, подумал я, если в нем окажется собрано все то, что мы с подружкой вымечтали и пожелали в глубине своей души, невысказанное вслух, и это все сейчас выкуклится, вырвется из оболочки наружу. А мало ли что тебе в голову придет или на душу ляжет — ведь там бывает и жестокое, и неправильное, и просто несообразное… Тогда я уронил шарик наземь, бережно подкатил к прежнему месту — чтобы не расплескать и не обидеть, — и даже землей присыпал. Чтобы никому его больше не отыскать. И стало мне легко от моей утраты.

— Ну, а великая и ужасная ссора наша с той поры тоже ушла в песок, словно ее и не было, — вздохнув, закончил он.

— Скажи, а имени своей приятельницы ты не запомнил? — спросила старуха.

— Имя? Да… А знаете — нет. Какое-то совсем простое: Нина, Марина, а может быть, Тата, — Шэди сморщил лоб.

— Ладно, не напрягайся. И без того сумел ты мне заплатить в то время, когда и не думал о том, — сказала она. — И, заметь, не только меня потешил, но и кое-что в сегодняшнем нашем бытии поставил и утвердил на прочном основании. Знай, что тот зеленый шарик был семечком, из которого пророс Большой Дом, Огдоада, Октопус, как ты его обзываешь. И ведь занятный ты человечек, с какой стороны ни посмотри, даром что собою неказист. Ну, наговорился, а теперь пойдем баиньки.

Она подхватила его вялое, размякшее и послушное тело подмышками, выдернула из-за столика и поволокла по коридору непонятно куда: то ли в сторону вселенской тьмы, которую воплощала королевско-артуровская зала, то ли в сторону света, которую олицетворял камин: словом, в некое подсобное помещение. Кот и собака шествовали позади с неторопливым достоинством.

— Погоди-постой, — возражал он, заплетаясь ногами и языком. — Пришел я — было прямо и открыто в два конца, а теперь стол и очаг сомкнулись вроде бублика или баранки.

— Баранки? А, это я в тебя теста не доложила. Говорила же нашему Лео — давай я ему к молоку еще и крендель с маком положу, а он: почему тогда не пирожок с героином? Шутники тут все, — скептически хмыкнула она. — Да ты ползи, а то оставили тебя на слабую женщину, а у меня силы в руках уже не те, что в молодости, когда могла сутки подряд бамбуковым коромыслом ворочать или своей тугой косой размахивать.

Так, не спеша и отдуваясь со всех сил, добрались они до спальни, всю площадь которой занимала величественная, поистине ****ская кровать, представляющая собой чудо эклектики: укрытое западноевропейским старомодным балдахином черного гербового шелка на витых дубовых столбах, с горельефами в стиле храма Каджхурахо на обеих спинках, с жестким синтоистским изголовьем и индийской книгой для новобрачных рядом с ним, это ложе было поверх матраса из лучшей маковой соломы накрыто пышнейшими простынями цвета сливочной помадки, в кружевах и прошивках. Аруана свалила в них свою ношу, по пути как-то сумевшую растерять абсолютно все защитные оболочки, одновременно выдирая из-под нее одну простынь и укутывая с головы до ног. Завершив работу, старуха и сама устроилась в ногах постели, притянув к себе кота и уютно придремывая.

— Считай, что ты обусловил свое и оправдал наше существование, о Забытый на Страшном Суде, — произнесла она, обращаясь к нагому и бездыханному телу. — Из не вполне живого сотворил истинную жизнь теплом своих рук. До нынешнего дня не выпадало такой удачи на долю держательницы Дома.

— Не дома, а подвала, — пробормотал Шэди, бескомпромиссно проваливаясь в спячку. — Долговая яма тут, что ли? Однажды я служил в конторе на таком месте, куда раньше злостных банкротов запирали: крутая узкая лестница и по всем дверям засовы. Еще там однажды свет вырубили…

— Вот-вот, именно что вырубили, — повторила она со своей обыкновенной интонацией. — Тебя. А теперь иди по следу, ищи таких, как ты сам, моя Тень!

— Где, интересно, я их найду, — пробормотал он, налагая свою тяжелую руку на собаку, что заворочалась и вздохнула, укладываясь под ней удобнее. — На необитаемом острове, что ли? Или в горном селе, где даже радио нет и куда слухи о войне в низинах доходят через два года? Нет: в таких местах люди дружные, как в Японии, что вместе остров и гора. Трясет ее что ни дело, вот люди и сделали крепость из себя самих. В земле правды нету, так зато она есть в людях. Или в толпе поищу: чем она больше, тем полнее одиночество того, кто не хочет потерять в ней себя и стать каплей в океане вместо того, чтобы отразить в своей капле весь океан…

— Ба, да ты, засоня, умнеешь прямо-таки на глазах; видно, мастерица я варить зелье, — ответила Аруана и погладила по шерстке верного Ирусика. В полутьме и полусне она показалась собаке и ее человеку не такой уж старой, а голос ее — совсем звонким, как у молодухи.

— Но нет более полного одиночества, чем то, что настигает тебя в высоком и протяженном городе, где в доме тебя теснят стены и потолки, а вне дома — другие тела, полагающие, что и сам ты не более чем тело… Или еще вот война, когда закончился бой и каждый остается наедине со своей собственной, незаемной смертью.

— Что же, а ля гер ком а ля гер, — сказала женщина. — Пусть будет война. Да ты спи, спи давай.

Октопусик мчится через время, поглощая пространство и, как лузгу от семечек, выплевывая случайности человеческих судеб… неплохая звукоподражательная аллитерация, только чего-то ее многовато. Все, что вбирает в себя Благородный Осьминог, делает он самим собой. И пульсируют, обозначаются в нем, как в рисованной буддийской янтре, фигуры разной формы и — если смотреть сверху — разного цвета: восьмиугольник травянисто зелен, шестиугольная звезда иззелена золотиста, и всю ее насквозь пронизывает ее яркий красный огонь срединной триады. Там же, где бьет кверху округлая струя, где она расплескивается куполом, чтобы снова ниспасть и свиться, посреди переливчатых жемчугов возникает оттенок царского пурпура. И как восьмиконечное знамя Богородицы неопалимой Купины, как восемь лепестков лотоса вокруг чашечки янтры, цветет вокруг всевечный Сад, проникая во внешние приделы Дома, горит чистой смуглотой плоти и праведно алеющей кровью его сердце вокруг той Книги, что возвышается на своем резном постаменте, подобная ключу мироздания. Играют краски, меняются смыслы, ибо все в мире есть знак и символ, знаки эти множественны, и неисчислимы связи между ними. Все — литературный прием, все — троп и тропа, синоним и омоним, полисемия и полифония. Мандала разве не то же, что мандорла, сеть не то же, что связь, а связь не то же, что религия?