Татьяна Мудрая - Геи и гейши

Вообще-то об Ольке и слава такая ходила, что вор и прохиндей, попросту оттого, что уж больно легко и просто доставались ему земные блага — как пальчиком манил. Очи его — чистейшая небесная эмаль, сияющий голубой карбункул — были так непробиваемо чисты, что ныне покойный педагогический мэтр Макаренкович (по прозвищу Биг-Мак) не засомневался бы, что с таким глазами ни воровать, ни плутовать, ни химичить каким бы то ни было образом ну никак невозможно. И горько бы ошибся. Нет, разумеется, он был бы прав — ровно настолько, насколько бывают правы все мэтры и светила — только в частном случае Ольки его правота решительно дала бы сбой.

Ибо Олька имел в душе и ее двойном зеркале мир, мир нерушимый и незыблемый, никак не обусловленный его физическими деяниями. Юный Меркурий, проворный и неуловимый, как ртуть: кто-то из его воспитателей неосторожно поместил эту античную реминисценцию в бурливый Олькин мозг, там она укоренилась и вовсю пошла развиваться. Мальчик он был не по годам начитанный: еще до первого своего побега из детдома опустошил всю тамошнюю библиотеку, что досталась государственному учреждению от прежних, перемещенных хозяев. И вот выбрал он себе самых знатных воровских покровителей: сначала, естественно, Прометея, с чьей дерзкой у самого Зевеса покражи есть пошла вся земная цивилизация, и Диониса, у кого было некое приключение сначала с виноградной лозой, а позже — с морскими пиратами; потом — китайского бога воров, от которого (или прямого его потомка, что звался «Праздным Драконом») считал себя духовно и непорочно зачатым. В завершении списка стоял, разумеется, сам Меркурий, иначе Гермес, которого Олька уважал особо, разделяя это чувство со всем европейским Возрождением. Бог-покровитель воровства, торговли, музыки и прочих фокусов-покусов был, между прочим, сам деточка хоть куда — и буквально с пеленок: соперник самого Аполлона, патрон арфистов, иллюзионистов и престидижитаторов, который упас у Солнцеликого его коров и мудрейшую черепаху исхитрился выманить из ее панциря (и вовсе напрасно валят последнее на Терпандра), мудрец и алхимик Гермес Трисмегист (в Олькиной авторской транскрипции и интерпретации — Трижды Маг). Сниженной ипостасью Гермеса считал не в меру начитанный Олька знаменитого раблезианского Панурга: как и последний, бряцал иногда колдовским алхимическим золотом (во всяком случае, множеством звонкой мелочи) в карманах штанишек; золотом, что легко превращалось в сухие листья — в смысле того, что в чепуху, — ибо тратилось еще легче, чем приобреталось.

В минуту покоя и интеллектуального безделия любил Олька вот в таком настрое пофилософствовать о смысле своей пропащей жизни, но этот настрой долго не держался — на неделе у Ольки было не только семь мусульманских пятниц, но и семь христианских воскресений, после которых он возрождался со свежей зарей во всем своем великолепии: шут и трюкач, Божий скоморох, стрекозел-попрыгунчик, а также гроза и гордость детской комнаты полиции, куда иррегулярно попадал. От его трепа у комнаты дружно вяли уши, что на порядок снижало активность воспитательного воздействия. Его даже воспитать не очень желали — просто любили, но любовь сия была безответна, потому что ни силой, ни даже добром сделать с ним нельзя было ровным счетом ничего. Упечь назад в детдом — нельзя: на воле он ухитрился обзавестись какой-то дальней родственницей, которая никак не хотела подписать по форме ни документа о мере пресечения, ни уложения о взятии шалуна под опеку, однако и от опекунства не отказывалась напрочь, видимо, имея в пребывании Ольки на воле свой корыстный интерес. Засадить в тюрьму тем более было невозможно из-за малого Олькина возраста, в колонии же для несовершеннолетних его не могли удержать ни одна дверь и ни одно забранное решеткой окно. Вреда от кратковременных пребываний его под замком, к счастью, никакого не проистекло: вся криминальная грязь отскакивала, как от стенки горох. Олька умел так задурить головы принудперсоналу и более крутым в беззаконии товарищам по отсидке, что сам выходил из тамошних вод сухим и из злой утробы невинным, аки агнец из чрева материнского, а вот им любое поползновение на Олькину смазливую личность выходило боком.

Пребывания были столь кратки, помимо прочего, и из-за того, сам состав его преступлений был аморфен и нелегко определим: предъявить суду можно было разве что злостную школьную непосещаемость. С успехом наворовывая себе на приличную жизнь, Олька безошибочно угадывал изо всех вещей те, что уже надоели хозяину или безнадежно повисли на балансе предприятий: старомодную мебель, громоздкую бытовую технику, которую не осмеливаются выбросить вон из дома, детали, произведенные в часы аврала или в честь субботника, надтреснутый прабабушкин антик, которым побрезговали и коллекционеры… В общем, каждая из таких Олькиных авантюр или аватар называлась на местном жаргоне почтительно: «Внеурочный приход итальянского Санта-Клауса» — и долго обсуждалась устными и письменными литературными источниками.

Всё то, что пер, вытягивал по лестнице и бросал из окон, тащил Олька в свой специально оборудованный, вычищенный, отлаженный под одного себя подвал. К слову, из-за своих специфических наклонностей он не имел ни официального места жительства, ни родных, видимых вооруженным глазом, — кроме, разумеется, упомянутой выше бабской личности, бюрократически упертой и вообще полумифической. (А имел — не жил бы, твердо были уверены все детские инспектора в округе.) Среди подвальных реликвий, по непроверенным слухам, особенно выделялись:

— слоноподобный телевизор в футляре из почти настоящего дубового шпона, который после травматического знакомства с Твистом с перепуга стал брать вместо юридически положенных ему четырех каналов аж двенадцать и для круглого счета еще один, абсолютно несуществующий в природе;

— универсальный музыкальный центр, к которому Олька присобачил цветомузыку от главного екатеринозаводского фонтана, синтезатор и медиа-программу, выломанную из погорелого «Пентиума», неясно как случившегося в его многообразной жизни;

— рыкливый холодильник двадцати лет отроду, который во время сеансов старческой дрожи и колотуна сбивал хозяину на завтрак, обед и ужин нежно любимое последним сливочное крем-брюле с орехом и ванилью;

— простонародная электроплита на четыре конфорки, которая — после шапочного знакомства с тем же легендарным «Пентиумом» — наловчилась готовить раз в семь быстрее и в девять — вкуснее, чем было принято в хорошем обществе.

По еще менее проверенным слухам, стены подвала были сплошь оклеены афишами тех музыкальных групп и солистов, искренним поклонником которых был Олька. Прочий интерьер был выдержан в том же стиле; на шкафу в непринужденной позе сидел трофейный скелет (невольный дар одной из тех школ, где Ольку пытались научить уму-разуму), люстрой работала хэллоуинистая тыква с алчно горящими гляделками, намекая на интернациональные связи, пол был окрашен в стиле и тоне рекламы кока-колы (или, что то же, национального флага), почивал же юный хозяин в прикольном буковом гробу западного образца: широком, с крышкой из двух половинок, а внутри — белая атласная обивка и мягкий подголовник, обшитый золотым позументом. Последнее казалось особенно шокирующим: сам факт спанья — ладно, для святого подвижника спать во гробе вообще рутина, но когда такой гроб и такой юный аутсайдер…